Заметив стоящую в углу старую лопату, Фонси подумал, не подкопаться ли ему под стену склада и не вылезти ли наружу таким способом. Но подкапываться под стену — дело опасное, можно стену обрушить. И постройку испортишь, и самого, того гляди, придавит. А лопата и для другого сгодится.

Подсунув лезвие лопаты под дверь так, что черен под небольшим углом поднимался над полом, хоббит наступил на черен обеими ногами, чуть приподнимая дверь на петлях. Покачавшись на лопате несколько раз туда-сюда, чтобы расшатать дверь, Фонси ударил раскрытой ладонью туда, где с другой стороны двери находилась задвижка.

После четвёртого удара задвижка выскочила из паза, и дверь открылась. Но снаружи не было уже ни батюшки, ни Лонго.

 …Прорыскав в поисках Геронтия около часа, Фонси забрёл в картофельное поле и заметил издали стайку девушек, обирающих с кустов золотого полосатика.[4]

 — Добрый день, девушки! — помахал он им рукой. — Вы Большого Тука случайно не видели?

Молоденькая Резеда Тук, узнав Фонси, отчего-то взвизгнула и захихикала.

— Девочки, девочки, а вот и он сам! — позвала она подруг, и те, со смехом и перешёптыванием, показали ему, в какую сторону ушёл батюшка. Видно было, что они что- то хотят у Фонси спросить, но не решаются. Фонси решил не задерживаться. Если понадобится — догонят и спросят.

То ли девицы из озорства указали Фонси не в ту сторону, то ли по какой другой причине, но солнце пере- валило за полдень, а Большого Тука он всё ещё не отыскал и наконец развернулся, чтобы вернуться домой — уж на обед-то батюшка скорей всего явится.

Из-за живой изгороди выехал братец Барри верхом на гнедой кобыле.

— О, вот ты где! — бросил он Фонси вместо приветствия, останавливая пони и спешиваясь.

— Мы тебя по всей усадьбе ищем. В голосе брата слышалась отчуждённость, как будто он не знал толком, как именно следует с Фонси разговаривать.

— Здравствуй, брат, — нарочито вежливо сказал Фонси, — вот ты меня и нашёл. А зачем искал?

— Батюшка велел, — не смотря брату в глаза, ответил Барри, — он сказал, что запер тебя в чулане, а ты сбежал.

— Не сбежал, — сказал Фонси, — а ушёл. Я в детстве от- сидел своё в чулане, хватит.

— Угу, — хмыкнул Барри, глядя куда-то в сторону, — а сейчас-то ты здорово повзрослел. Возмужал, можно сказать.

— Эй, — Фонси дёрнул брата за плечо, разворачивая к себе лицом, — ты говори прямо, если сказать что хочешь.

— Вот от кого-от кого, а от тебя я такого точно не ожидал, — покачал головой Барри, — и никто не ожидал. Как ты мог?

— Что как я мог? — взвился Фонси. — Как это я девушку полюбить посмел не из той семьи? И ты туда же, с чистотой крови и честью рода?

— Для меня честь рода не пустой звук! — разозлился и Барри. — Не то что для некоторых! Девушку он полюбил! Так и сватался бы, если полюбил!

— Сватался бы?! — крикнул Фонси так, что лошадка всхрапнула и мотнула головой, чуть не вырвав поводья у Барри из рук. — А я, по-твоему, что сделал?

— Уж не знаю я, что ты такое сделал, что Чистолапы тебя теперь жениться хотят заставить, — нехорошо прищурясь, произнёс Барри, — молодой я ещё, наверное, знать такие вещи.

— Чистолапы… Жениться заставить? — Фонси широко распахнул глаза. — Это что, батюшка тебе сказал такое?

— Батюшка только про сарай говорил и что ты ему дерзил, — ответил брат, — а про Чистолапов мне сказал Боффо, которому сказал Лонго, а ему уж, наверное, батюшка сказал.

 Ты, Барри, — вздохнул Фонси, отбирая у брата поводья, — дурак. Передай батюшке, чтобы он был здоров, а я и без него как-нибудь женюсь. А Лонго передай, что я ему его язык поганый вокруг шеи узлом завяжу.

Пока Барри стоял в задумчивости, пытаясь вообразить завязанный на шее язык, Фонси отодвинул его в сторону и вскочил на пони. Если до Барри болтовня Лонго добралась в таком перевранном виде, то неизвестно, во что превратится она, когда сплетницы и трепачи донесут её до ушей Лилии. Надо добраться до Лилии раньше сплетни.

— Эй, ты куда? — только и успел вопросить Барри, а Фонси уже развернул кобылу и стукнув её пятками в бока, поскакал прочь.

…Фиорелла Сдобкинс, урожденная Чистолап, вдова, стояла на пороге своей норы, скрестив руки на груди, и сверлила презрительным взглядом переминающегося с ноги на ногу Фонси.

— Её нет. Она уехала. И вообще её здесь никогда не было. И с незнакомыми хоббитами она не разговаривает, — сказала она и захлопнула дверь.

Значит, всё-таки не успел. Или это она просто так ска- зала, а на самом деле Лилия и не уезжала никуда? Надо обойти холм с другой стороны и стукнуть в окно — вдруг она там?

Обходя холм, Фонси вступил левой ногой во что-то мягкое. Тьфу! Конский навоз, совсем ещё свежий. Ага, подумал хоббит, шаркая подошвой по траве, значит она всё-таки уехала.

 Фонси побежал туда, где оставил гнедую кобылку.

От изящных строчек, начертанных такой знакомой, такой любимой рукой, веяло холодом, словно из ледника.

Он не догнал повозку, в которой увезли Лилию — на втором поприще[5] непривычная к такой скачке лошадка тяжело задышала и начала спотыкаться — пришлось спешиться и вести её шагом. Фонси понял, что так он не скоро доберётся до Раздорожья, отпустил лошадку — пускай бежит домой — и пошёл быстрым шагом, временами переходя на бег. Достиг Раздорожья ещё до заката, пробежал через весь посёлок к усадьбе Порто Чистолапа,  забарабанил в ворота. Любопытные раздорожцы столпились поодаль — все уже слышали сплетню, всем хотелось посмотреть, что будет дальше.

Ворота заскрипели, открылись, и выглянула Лилия… нет, не Лилия. Одна из её многочисленных незамужних тёток, молодая, красивая и так похожая на племянницу, что у Фонси кольнуло где-то внутри.

Тётка смерила Фонси цепким, любопытным, блестящим взглядом, оценивая сумасбродника-Тука от тёмных, с едва заметной рыжинкой, коротких кудрей на голове до гладкой, почти такого же цвета шерсти на ступнях.

Усмехнулась, стрельнула глазами — а что, ничего себе сумасбродник-Тук, будет о ком с сёстрами посплетничать — и протянула сложенный вчетверо листок бумаги. Наверняка прочитала записку, прежде чем отдать.

Он шёл, забыв про всё на свете, и в голове стучали эти строчки, он словно слышал, как Лилия произносит эти слова своим нежным голоском, преисполненная негодо- вания и ощущения собственной несокрушимой правоты, красивая и до спазмов в животе любимая. Фонси брёл на юг, прочь из Раздорожья, сам не понимая, куда, как, и главное, зачем он идёт. Мыслей не было, вместо мыслей было письмо, снова и снова читающее само себя любимым голосом.

Из этого полуобморочного состояния хоббита вывел резкий оклик.

— Эй, Тук!

Фонси вздрогнул. Уже темнело, и он был на самой окраине посёлка. В стороне от дороги темнела куча деревянного мусора, а в ней торчали какие-то старые мётлы и поломанные скамейки.