— Смирно! — раздавалась команда надзирателя, когда он приближался к месту экзекуции на задворках своей квартиры. — Шапку долой!

И приговоренный к розгам арестант, покорно сняв шапку, молчаливо ожидал дальнейших приказаний.

— Раздеваться!.. — командовал Ломов, и несчастный, дрожа всем телом, раздевался. Два дюжих казака принимались за заплечную работу, причем Ломов то и дело взвизгивал:

— По-настоящему!.. Как следует!.. Без лукавства!.. Кончалась «работа», и он удалялся домой с сознанием честно выполненного долга. Передавали, между прочим, будто он крайне сожалел о том, что в Шелае не имелось своего палача и для наказаний плетьми по суду арестантов отсылали в Алгачи. Последнее было, конечно, большим счастьем для кобылки, так как подобный ревнитель законности, наверное, не одного присужденного к плетям загнал бы в гроб: ведь известно, что и одного удара плетью «по-настоящему» вполне достаточно для того, чтобы вышибить дух из человека…

Внутри тюрьмы воцарилось, во всяком случае, отрадное спокойствие. Мы уже начинали довольно легкомысленно думать, что только что пережитый мрачный период нашей жизни навсегда отошел в область преданий и больше не вернется… Тем неприятнее было внезапное пробуждение от светлых грез. Раз утром мы с Башуровым собрались идти в рудник на работу (Штейнгарт все еще лежал в больнице, медленно поправляясь от сильного нервного расстройства), как вдруг надзиратель, чрезвычайно встревоженный, промчался по коридору, крича:

— Горные рабочие, стройсь! Живой рукой! Сейчас помощник будет…

Кобылка поспешно строилась на дворе по рабочим группам. Недоумевая, отправились и мы двое на свое место. Замок нервно щелкнул, ворота угрожающе распахнулись — и грузными, торопливо стучащими шагами Ломов направился прямо к нам.

— Смир-р-на! Шапки дол-лай! — скомандовал надзиратель. Все головы моментально обнажились.

Приподняли свои шапки и мы с Башуровым, чтобы через мгновение надеть их снова. Этого только и нужно было Ломову.

— Бес-па-ря-дак! — послышался тотчас же визгливый крик. — Кто там? Кто в шапке?

Он очутился возле Башурова.

— Я ведь вам поклонился, — объяснил последний, — разве вы не видали?

И он, сняв еще раз шапку, опустил ее и снова надел на голову. Это было таким неслыханным беспорядком, что Ломов на несколько секунд, казалось, языка лишился и растерял все мысли. Наконец он нашелся:

— Мы не товарищи… Здесь не знакомство, а субординация… Надзиратель, в карцер его!

— Арестуйте и меня также, я тоже в шапке стою, — выступил я вперед, подозревая, что Ломов хочет удовольствоваться одним Башуровым.

— Ну, так и его взять! — взвизгнул, точно ужаленный, Ломов и, повернувшись на каблуках, пошел к воротам.

Каким образом попал он в это утро в тюрьму, получил ли дозволение Шестиглазого, решился ли самовольно проникнуть в потерянный эдем, об этом мы так и не узнали никогда; как бы то ни было, но Ломов достиг своей цели и был, вероятно, вполне доволен собою. Нельзя, впрочем, сказать, чтоб и я не чувствовал некоторого нравственного удовлетворения. Точно гора свалилась с плеч, когда дверь карцера затворилась на замок и я впервые очутился в низенькой темной каморке, лишь слабо освещенной падавшим из коридора в дверную форточку светом. Окно, выходившее на тюремный двор, всегда было плотно закрыто спущенным ставнем. Не успел я собраться с мыслями и чувствами, как из другого конца коридора послышался смех Валерьяна:

— Иван Николаевич, как поживаете? Что думаете спросить себе на завтрак — бифштекс или ростбиф?

— А, шутки в сторону, как вы думаете насчет пищи поступить?

— Сказать вам правду, я не особенно люблю с пустым желудком сидеть…

— Оно так, но, знаете, после того как Штейнгарт…

— Я и сам то же думаю. Попробуем, ведь не боги горшки обжигают!

Так перекликались мы довольно долго. Наконец под окном послышался голос Штейнгарта. Он пришел из больницы расспросить нас о событиях утра. После него кто-то другой постучал в ставень:

— Миколаич, друг!

Я узнал голос Чирка.

— Мяса не хошь ли? Огурцов с Луньковым караулят, я живой рукой подам.

С трудом убедил я своего приятеля оставить это намерение.

— Да ты не так ли уж, как Штенгор, задумал?

— Как это?

— Да так, не исть… Чудак, ведь замрешь!. Какая польза, кому надо?

Но, не дождавшись ответа на свой вопрос, добряк соскочил поспешно с подоконника, и я слышал, как он своей грузной, ковыляющей походкой улепетывал со всех ног; должно быть, подан был сигнал о близкой опасности…

Томительно потянулись часы за часами. Вот прозвенел колокольчик на обед. С веселым говором прошли по двору вернувшиеся из мастерских арестанты, торопясь в камеры обедать и отдыхать. Я явственно различал голоса некоторых из них; разговаривали всё о вещах посторонних. У большинства не было, очевидно, острого интереса к нашему делу, мало для них понятному и потому мало вызывавшему сочувствия.

— Степша! а ты продай мне свое мясо, я больно что-то жрать захотел сегодня.

— А он и говорит мне: «Ты, говорит…»

— Я тебе кайлу в боковину запущу, коли в другой раз слово такое услышу!

С такими речами кучка за кучкой проходили арестанты под нашими окнами, и наконец все затихло. Начался обед и затем отдых. Артельный староста в сопровождении дежурного надзирателя принес и нам хлеб с водой.

— Не обессудьте, Иван Николаевич, сегодня вам горячей пищи не полагается, а уж завтра беспременно подадим, — ласково, почти искательно сказал Годунов, всовывая ко мне в форточку свое красное лицо.

Я отвечал, что все равно не стану ничего есть.

— Это вы напрасно, право, напрасно! — в один голос заметили и староста и надзиратель. Форточка захлопнулась на задвижку, и шаги смолкли.

Переговариваться с Валерьяном я вскоре бросил — приходилось очень громко кричать, и это надоедало. Попытался я было лечь на короткую и жесткую лавку, неподвижно прикрепленную к стене, но лежать было слишком неудобно, и сон не шел. Голова пылала и болела от сильного нервного возбуждения; мысли, одна другой бессвязнее и нелепее, копошились в мозгу. Я опять вставал на ноги, пытался ходить взад и вперед по карцеру, но и ходьба не доставляла ни малейшего удовольствия, так как свободно можно было сделать всего лишь два шага.

Снова прозвенел звонок на работу, и снова с шумом прошли под окном толпы арестантов. Через час после того, слышно было, вернулись горные рабочие. И опять все затихло, как в могиле, только кровь громко стучала в висках: «Тук-тук-тук! Тук-тук-тук!» Несколько раз в течение дня подбегал к окну Штейнгарт, хотя свидания эти ни ему, ни нам не доставляли отрады. Сообщить друг другу было решительно нечего.

Я начинал между тем ощущать мучительный голод: как на грех, поутру я вышел на работу, не притронувшись ни к хлебу, ни к чаю. Впрочем, пить у меня еще не было особенного позыва. Зато Башуров давно уже жаловался на сильную жажду, которую увеличивало еще соседство жарко натопленной печки. Штейнгарт пробовал было убедить нас обоих не подражать ему — и пить по крайней мере воду, но мы остались при своем решении. Ударил наконец колокольчик на вечернюю поверку. В эту самую минуту кто-то торопливо вскочил на подоконник.

— Господа!

— Это вы, Дмитрий Петрович?

— Сейчас слышал новость: решено будто бы расселить нас по разным рудникам. Слух этот исходит, впрочем, от кобылки — быть может, и врут. А вот утром обещано письмо — вероятно, от друга — тогда все узнаем.

Штейнгарт поспешно ушел, и вслед за тем послышалась команда на молитву: значит, на поверке присутствовали опять одни только надзиратели.

Ночь прошла без сна, в тягостном томлении и невеселых думах. Койка была так коротка, что мозжившие и без того ноги невозможно было протянуть на ней, да и в изголовье нечего было подложить. В противоположность Башурову, которого страшно пригревала соседняя железная печка, мне было холодно. Карцер представлял собой настоящую маленькую мышеловку, в которой нельзя было ни лежать, ни ходить. Голодный червяк перестал сосать под ложечкой, и только голова болела нестерпимее прежнего, точно собиралась лопнуть по всем швам…