На журнальный столик у кровати он ставит чашку кофе и тарелку со вчерашними разогретыми оладьями. Я приподнимаюсь на локтях, нехотя выбираясь из-под теплого одеяла, и смотрю на Пашу с подозрением.

— Завтрак, — коротко поясняет он на тот случай, если я не понял. Растирает мокрую после душа голову махровым полотенцем и полным невозмутимости взглядом отвечает на мой прищур. Но я же понимаю, что такая забота непременно идет в комплекте с чем-то неприятным. В качестве смягчающего бонуса.

— В чем подвох? — спрашиваю прямо, беру кружку и делаю глоток. Горячий кофе приободряет одним только терпким вкусом с нотками корицы и шоколадной крошки.

Паша перекидывает полотенце через плечо, достает из кармана домашних штанов мой телефон и кидает на кровать.

— Тебе пришло письмо с договором, — говорит он. — Просят изучить и прислать ответ в ближайшее время.

— Ты копался в моей почте? — спрашиваю рассеянно, подбирая телефон и водя пальцем по сенсорному экрану. Письмо от будущего начальника свежее, утреннее, и далеко не первое — на остальные я так ничего и не ответил.

— Кто-то же должен это делать, — хмыкает Паша. По его серьезному тону я понимаю, что отшучиваться и ссылаться на туманное «потом» бесполезно. — Ты уже две недели тут торчишь. Пора завязывать с отпуском.

Я вздергиваю брови.

— Выгоняешь? — спрашиваю насмешливо, возвращая кружку и телефон на столик.

Паша раздраженно вздыхает. Он подходит, грубым толчком опрокидывает меня обратно на спину, забирается на кровать и нависает надо мной, чтобы твердо произнести прямо мне в губы:

— Именно, — его язык скользит по моим податливым приоткрывшимся навстречу губам и на краткое мгновение соприкасается с моим языком. Поцелуй Паша, впрочем, не продлевает, лишь отстраняется и пытливо заглядывает мне в глаза. — Тебе пора возвращаться в Питер, Рысь.

Я провожу ладонью по его напряженному твердому плечу, черчу пальцем неразборчивый узор вокруг трех маленьких родинок над его ключицей.

— Поехали со мной? — спрашиваю шепотом.

А сам разглядываю Пашу, его сомкнутые в задумчивости губы, морщинку между бровей. Конечно же, он не согласится.

Я не боюсь его, как прежде, до неконтролируемой дрожи в коленях, сухости во рту и вспотевших ладоней. Солнце не меркнет рядом с ним, как во времена, когда я был без памяти в него влюблен. Он даже не кажется мне таким же охуенно красивым, как раньше. Я не могу сказать, что люблю его или что ненавижу. Но он ведь мой.

Просто мой.

— Никуда я не поеду, — фыркает Паша спустя секунды две размышлений. Он садится рядом на край кровати и опирается локтями о колени. Смотрит в окно, на плывущие за линиями электрических проводов серые унылые облака. — У меня работа. Шиномонтажки, ремонтные мастерские. У меня только-только дело пошло в гору.

— Тогда я останусь, — говорю, хотя и понимаю, что претворить громкое заявление в жизнь не смогу. Потому что настоящая жизнь не сказка, где все решает желание быть рядом. Потому что Паша не принц на белом коне, с которым можно уехать в закат, не думая о том, что оставляешь позади.

— Не болтай херни, — отрезает Паша. — Ты для чего диплом получал?

— Чтобы брюки протирать в юридической конторке, — фыркаю, закладывая руки за голову.

— Какая разница, — говорит Паша спокойно. Когда он оборачивается на меня через плечо, я в очередной раз думаю, что он чертовски изменился за последние годы. Кажется, будто у него на душе стало легче и тише. Он научился управлять своими демонами или просто повзрослел. — Я вон по-прежнему колеса меняю. Людмила и Ритка в кофейне работают, грезят о своем море. Рома даже не думает подниматься выше курьера. Игорь спился и висит на шее родителей… — Паша досадливо морщится. — Я не могу никого из нашего потока назвать, кроме тебя, кто добился хоть какого-то успеха. Ты вырвался из этой дыры, ты нормально выучился, отвоевал себе место под солнцем. Не просирай этого, ладно?

Я слабо улыбаюсь ему в ответ.

Даже если кажется, что это будет сложно, даже если ноющая жажда под сердцем всегда будет тянуть меня обратно, я знаю, что так будет правильно. Поэтому отвечаю:

— Хорошо.

*

Мой поезд уйдет в ночь, почти под утро.

С мамой мы прощаемся вечером, а с Милой — под конец ее смены в кофейне. Мила легко и без колебаний поддерживает мою ложь про то, что ночевать я буду у нее и на вокзал поеду вместе с ней. Только когда мы подходим к остановке, поджидая ее автобус, и я закуриваю сигарету, Мила кидает на меня быстрый взгляд и спрашивает:

— Будешь у него?

— Ага.

А что тут еще сказать?

Мила поняла все, как только мы с Пашей вышли из кофейни две недели назад и молча, будто так и надо было, направились в одну сторону. А может быть, поняла еще раньше. Что яблоко в портфеле Паши не просто яблоко. Что я навсегда буду принадлежать ему, а он — мне.

— Приглядывай за ним, хорошо? — прошу негромко, туша окурок. В горле встает горький ком, а сердце невыносимо больно щемит в грудной клетке. Ночь кажется такой длинной и такой короткой одновременно. — Просто… Издалека.

— Конечно, — Мила улыбается. В ее глазах в свете фар проезжающих мимо автомобилей поблескивают слезы. Она делает шаг мне навстречу и заключает меня в теплые полные трепетного чувства объятия, на которые я отвечаю с не меньшим пылом.

Подходит ее автобус, а мы продолжаем обниматься. Водитель видит сквозь стекло, что мы не собираемся друг от друга отстраняться, три раза коротко сигналит и нетерпеливо машет рукой.

— Пока, — шепчет Мила мне на ухо. — Я буду скучать.

— И я, Милыч.

Она отворачивается и быстро, не оглядываясь, забегает внутрь автобуса, что-то бормоча в извинение усталому недовольному водителю. Дверь захлопывается за ней, и автобус отъезжает от остановки. На краткое мгновение мне становится жутко завистно, ведь Мила останется здесь. В городе, где мне уже больше нет места.

*

— Давай, мы будем молчать? — предлагает Паша дрогнувшим голосом. Он лбом упирается мне в плечо, и я слышу, как силится он дышать ровно, без перебоев, которые бы сказали обо всем красноречивее любых слов. — Ничего не будем говорить?

В студии темно, только блеклый свет уличного фонаря неровной лужицей разливается по полу, едва очерчивает силуэты стеллажей и письменного стола. Этот же свет запутывается в Пашиных волосах, любовно оглаживает его напряженную спину и край скомканного жаркого одеяла, накинутого на нас.

— Давай, — отзываюсь еле слышно.

Так легче.

Через касания, через движения влажных губ по чужой коже, через внимательные долгие взгляды, стремящиеся запомнить все до последней черточки. Через гулкое сердцебиение, отдающееся покалыванием в венах. Через долгие, до онемевших губ и нехватки дыхания, поцелуи. Через грубую кожу его ладоней, ласково оглаживающих мое тело.

Через сплетающиеся пальцы и глухие стоны, когда он входит в меня — жадно, резко, словно боясь не успеть напиться мною вдоволь. Через его зубы, царапающие шею, оставляющие яркие отметины. Через тонкую дрожащую нить общей слюны между нашими губами. Через круговые движения его большого пальца по моей скуле.

Через беззвучное шевеление Пашиных губ, в котором безошибочно угадывается неизменное: «Рысик».

Так легче.

Забыться, закрыть глаза, не знать ничего, кроме того, что происходит сейчас. Легче стерпеть собственные слезы, которые он собирает с моих щек горячими губами.

Так легче падать вниз.

Молча и вместе с ним.

*

Солнце еще не встало, но кромка горизонта там, вдали, где пропадают в густом тумане линии железнодорожных путей, уже наливается разогретой латунью. Мы стоим на перроне по обе стороны от моего чемодана в жутком предрассветном холоде и продолжаем молчать.

Паша сует руки в карманы комбинезона и сжимает их в кулаки, глядя куда угодно, но только не на меня. Взъерошенный, еще не остывший от долгого изнуряющего секса, ведь в ссадинах, с россыпью свежих засосов на шее. Тихий, опустошенный и эмоционально выпотрошенный до той степени, когда кажется, что ничто не способно уже тронуть так глубоко, как этой ночью, в его квартире.