— А помнишь, Курт, как мы здесь воевали? — Цыбульский задумчиво посмотрел вдаль. — Как трижды штурмовали эти самые Бородовичи?

— О, я всё отлично помню, Андрей! Особенно последний штурм. Пулеметы эсэсовцев — та-та-та! — прижали нас к земля, атаке капут, захлебнулась, в моя винтовка пулей приклад расщепило. А ты, Андрей, вскочил под огнем и орешь: «Хлопцы, вперьед! За мной!» Я и побежал с поломанной винтовка.

— Было, Курт, было… В этом штурме мы размели гарнизон Бородович, хоть и хлопцев наших полегло немало.

— А я себе новенький «шмайсер», автомат, добыл.

— Помнишь, Курт, как мы с тобою возле деревни Чикуны на колонну гитлеровцев наткнулись?

— О, майн готт! Мой бог! Мы чудом спаслись тогда.

— Помнишь, бросили фурманку и лататы по кустам? Добежали до леса и только там попадали на землю. Над головами нули тиу да тиу, а ты осмотрелся, что котелок твой автоматной очередью иссечен, и ужас как разозлился! Прямо беда.

— О, так! Это был отличный котьелок. Из него я всегда ел с большой аппетит!

— Ты и с миски потом неплохо хлебал.

— О! У меня был партизанский аппетит!

— А помнишь, как тогда возле Чикунов было? Я тебя за полу шинели хватаю, в лес тащу, кричу в ухо: «Ты куда?! Ошалел?! Нас двое, а их с полсотни!» А ты рвешься назад и орешь: «За такой котелок я всю полсотню…»

…Бывшие партизаны говорили и говорили за столом, вспоминали бои, походы, пережитое. И чай их остывал, а тетя Ксения уже не упрашивала попробовать прошлогоднего малинового варенья или свежего медку. Она тоже забыла про чай и давай вместе со всеми вспоминать.

Алесик слушал-слушал, потом слова начали долетать до него отрывками и словно издалека. Он стал тереть глаза, но ему все равно казалось, что за столом две тети Ксении — одна большая, взрослая, пожилая, а другая маленькая — и много-много людей, знакомых и незнакомых.

— Уснул, Алесь? — наклонился над ним папа.

Алесик не ответил, прижался к теплой и сильной отцовской руке.

— Бойцам тоже отдых нужен, — заметила хозяйка.

Папа встал, взял Алесика на руки и понес в комнату, где им была послана постель. Одна на двоих.

— Папка, а где ты так долго был? — спросил в полудреме Алесик. — Я тебя ждал-ждал…

Отец раздел сына и ответил:

— Мы поехали в лес и искали спрятанные там партизанские документы. Которые перед прорывом блокады закопали.

— Нашли? — тихо спросил Алесик, не раскрывая глаз.

— Нашли, сынок, и документы, и…

Больше Алесик ничего не слышал. Он спал.

Так всегда бывает: надо в школу идти, так спится, вставать неохота. А сегодня и поспать бы можно — нет, сам проснулся, и ни за что глаза снова закрываться не желают.

Вчера вечером сидеть бы Алесику да слушать, слушать воспоминания партизан, так нет же, сон навалился. А сегодня сна будто и не бывало.

Зевнул, вспомнил, что нынче праздник в Красоборе. И даже остатки сна исчезли. Ни в одном глазу их больше не было. Но Алесик чувствовал, что вставать рано.

За раскрытым в сад окном, за яблонями, всходило солнце. Его луч прошелся по узорчатой гардине, которая качалась под легким утренним ветерком, и удобно улегся под потолком на голубых полосках обоев.

Алесик прислушался. Где-то далеко урчал трактор. И еще какой-то незнакомый гул ворвался в комнату. Алесик даже перевернулся на живот, чтобы лучше расслышать этот звонкий, как от заводской пилы, но более ровный и широкий звук. Перевернулся он, наверное, слишком резко, отчего пружины в кровати заскрипели.

Раскрыл глаза папа. Алесик давно уже удивлялся тому, как просыпается отец. Спит-спит и вдруг открывает глаза. Сразу. А дышит ровно, как и до этого. Не шевельнется, и смотрит спокойно, все понимая. Будто и не засыпал вовсе. И не поймешь: спал он до того или просто лежал с закрытыми глазами.

— Папка, что это гудит?

Отец ответил сразу, будто давно ожидал вопроса Алесика:

— Моторы электродоек. Где-то за рекою, в деревне, ферма, и там утром коров доят.

— Папа, что вы вчера в лесу делали?

— Я же тебе рассказывал.

— Спать крепко хотелось, не помню.

— Искали спрятанные во время блокады документы.

— Нашли?

— Часть отыскали.

— А блокада — это что?

— Блокада… — отец посмотрел на часы. — Слушай, Алесик, впереди нелегкий день. Может, соснем еще чуток, а уж потом про блокаду, а?

— Не-е, я не хочу в такой день спать. Лучше расскажи про войну. Ты давно обещал.

— Гм… Может, ты и прав. — Отец задумался. — Пожалуй, так. Действительно, в такой день никак нельзя долго спать… Блокада… Ты спрашиваешь, что такое блокада… Представь огромный лес.

— Красобор?

— Да. В лесу партизанская бригада. А вокруг фашисты. Окружили партизан. С каждым днем труднее и труднее отбиваться партизанам. Кончились продукты. Сначала съели лошадей, которые еще в обозе были. Соли, хлеба и муки не было даже раненым. Воду брали из болота.

— Папка, вода же в болоте грязная?

— Для нас, сынок, она была самой чистой и целебной. Только бы была. Когда кончилась конина, начали есть кору с сосен, ягодник, стали варить бульон из солдатских ремней. Трудно было, очень трудно. Но заставить нас сложить оружие фашисты так и не смогли. После многих атак они выбили бригаду на Сухую Гору, отрезали от болота.

Жажда была страшнее голода. Мы добывали воду в ложбинке, в прокопанной ямке. Ржавая вода пополам с грязью находилась только на дне и, выбранная, набегала очень медленно. Ее, процеживали через гимнастерку и оставляли лишь для тяжелораненых да станковых пулеметов. Остальные партизаны лизали ночную росу с черничника.

— А ягоды? Надо было есть ягоды! Они кисленькие, и враз пить перехотелось бы!

— Ягоды, сынок, все, даже зеленые, мы съели еще в самом начале блокады… Пробовали с боем прорваться назад, к болоту — не вышло. Каждый день над нами кружил фашистский самолет-разведчик — «рама». После него прилетали бомбардировщики с черными крестами на крыльях и грязно-желтых фюзеляжах и сбрасывали на лес бомбы.

Но мы старались обмануть врага. На едва приметных бугорках строили окопы и траншеи. Где слегка маскировали, а где и так оставляли.

— Немцы же их могли заметить с самолетов!

— А нам того и надобно было. Это не настоящие укрепления были, а ложные. Немцы их засекали, а потом старательно бомбили с воздуха, обстреливали минами да снарядами.

— А как же партизаны?

— Мы в то время находились в хорошо замаскированных щелях и блиндажах совсем в другом месте. И когда каратели, полагая, что партизанам капут, почти спокойно шли считать убитых, поднимать над Красобором фашистский флаг, мы со своих замаскированных позиций такой капут им устраивали, что они бросали оружие и убегали, кто как мог.

— Но фашисты же видели, откуда вы стреляли?

— Конечно, видели. Они не дураки были. И все же, пока прилетали самолеты, мы меняли оборону. И они вновь бомбили и обстреливали пустое место.

— Здорово!

— Не так это легко все было. Бойцы устали до невозможности, были исхудалые и изможденные. А нужно было не только вновь и вновь отбивать атаки фашистов, но и строить новые и новые укрепления, траншеи, блиндажи, ремонтировать разрушенное взрывами. Да и потери мы все же несли.

Вышла со строя партизанская рация. Командование посылало разведчиков через кольцо окружения в другие бригады. Но никто из посланных назад не возвращался.

Каратели установили громкоговорители и на весь лес кричали, чтобы партизаны сдавались, обещали дать хлеб и сколько хочешь воды. Говорили, что все равно никто не вырвется из «кольца смерти».

— Неужели вы поверили?

— Ну что ты! Цену фашистскому вранью все хорошо знали. Видели своими глазами, что они с советскими военнопленными делали. А к партизанам у гитлеровцев была особая жестокость. К тому же закон был у нас: партизан живым врагу не сдается. Последняя пуля, граната — себе. Но вот вопрос: и умирать ни за что ни про что в фашистской ловушке никто не хотел.