Смотрели на небо: хоть бы дождик пошел. А на том небе, как нарочно, ни облачка.

— Папочка, подожди…

В горле Алесика все пересохло. Он закрыл глаза. И сразу перед глазами встал не виданный никогда Красобор, обожженные взрывами и иссеченные осколками деревья. Он услышал: «Рус партизан, сдавайса!» А партизаны лежат, молчат, сжимают автоматы и пулеметы с наполовину пустыми дисками и слизывают почерневшими губами капли утренней росы с уцелелой травы и истоптанного, обожженного ягодника. Солнце встает над лесом горячее и беспощадное.

Алесик прижался к отцу — крепко-крепко!

— Что ты, сын? — встревожился отец. Он приподнялся на локте и посмотрел на Алесика: — Может, тебе еще рано про такое рассказывать?

— Рассказывай, папочка, рассказывай! Прошу тебя! Я уже большой, ты все-все мне рассказывай! — Алесик прижался щекой к сильной отцовской руке и вновь начал умолять: — Пожалуйста, папка, продолжай. Я тебя очень, очень прошу!

— Ну хорошо… Хуже всего было то, что у нас кончались патроны и гранаты. А снарядов да мин давно уже не было. Командование бригады решило: закопать пушки и минометы, чтобы не достались врагу, а самим разделиться на маленькие группки и прорываться. Так мы и сделали.

— Так же вокруг фашисты были!

— Да, мы шли на верную смерть. Но выбора не было… В нашей группе семеро оказалось, в том числе командир бригады.

— Папка, ты же говорил, что в отряде «Мститель» воевал?

— Это в самом начале. А во время блокады я уже в бригадной разведке был… Так вот, перед отходом собрали документы, списки партизан, связных, а также тех, кто врагу помогал. Все это в две большие оплетенные лозовыми прутьями бутыли затолкали. Заткнули, смолой залили. И закопали — одну при мне, под пнем, вблизи старого дуба. Приметное место было. Разумеется, замаскировали травою, разным лесным хламом забросали. Потом знамя бригады сняли с древка. Командир гимнастерку — с себя, обкрутился знаменем, вновь оделся.

Патроны, гранаты поделили и поползли.

Поначалу тихо было, потом вдруг справа застучали пулеметы, началась частая пальба. Мы поняли, что одна из групп наткнулась на врага и ведет свой последний бой.

Услышали стрельбу и в других местах. А у нас пока тишина, хоть по времени догадываемся: ползем через расположение немцев. Ползли гуськом, один за другим. Первым Курт, за ним почти рядом я, чуть сзади за нами остальные. Командир со знаменем в середке. Ползли, ползли, и вдруг слева: «Хальт!» Стой, значит, по-ихнему. И просто над нами ракета. А потом как секанут из пулемета длиннющей очередью!..

Отец умолк, задумался. Алесик ожидал, боясь потревожить.

Наконец, отец вздохнул и продолжил:

— …Мы с Куртом забросали гранатами тот пулемет. Но тут такое началось! Со всех сторон стреляют, пули трассирующими огнистыми пунктирами ночь прошивают. Курт вправо подался, я за ним. Вдруг он спрашивает: «Где командир и остальные?» — «Не знаю», — отвечаю ему.

Мы тогда с Куртом назад. Стрельба вроде слабеть стала. Немцы впотьмах не осмеливались прочесывать лес. Да и бесполезное это дело… Нашли мы командира и еще двух наших. Все трое были убиты первой пулеметной очередью.

Меня душили слезы. Я никак не мог поверить в смерть нашего комбрига.

«Мы отомстим! — Курт положил мне на плечо свою широкую ладонь. — А пока надо гранаты и патроны у геноссе взять. И автомат командира. Это последний подарок товарищей нам. И наказ отомстить!»

Я стащил с себя гимнастерку и обвернулся знаменем бригады, так же, как это сделал командир час назад. Знамя было теплое от его тела и с одной стороны влажное и липкое. Я догадался: кровь комбрига.

Курт почувствовал, как дрожат мои руки, и помогал мне.

«Фашисты дорого заплатят нам за это», — не сказал — поклялся он.

Мы спешили: вот-вот начнет светать — летняя ночь короткая. Стреляли где-то дальше. Выстрелы и взрывы то разгорались с новой силой, то затихали.

Пробрались к болоту. И хоть надо было торопиться, не выдержали, припали к черной грязной воде. Пили, пили и напиться не могли. «Все, — уверенно бросил Курт, когда утолили жажду, — тут они нас не достанут».

А вышло иначе. На болоте находились фашистские посты. Один из них услышал, как хлюпала вода под подошвами наших дырявых сапог. Снова стреляли по нас, прошивали пулями все вокруг, освещали ракетами. А мы вжимались в порослые мохом купины, в болотную грязь. Курта ранило в шею и в руку. Я помогал ему. Вокруг слышались немецкие команды, обрывки коротких настороженных разговоров. Курт тащил меня то влево, то вправо, то назад. Уже начало светать, когда мы вышли на широкую лесную дорогу. И нечаянно наткнулись на машины, покрытые пятнистым маскировочным брезентом. Возле машин стояли пушки. Они были отцеплены, с раздвинутыми лафетами, стояли в боевом порядке. Видимо, недавно еще по партизанским позициям огонь вели. Часовые и расчеты вначале нас не заметили. Немцы стояли кучками, о чем-то переговаривались, тревожно прислушивались к вспыхивающей отдаленной стрельбе. Мы резанули очередями по ним первые. Курт стрелял, не снимая с плеча автомата, одною рукою. Ударили длинными очередями. Не целясь, в упор, не жалея патронов. И бросились между машин на другую сторону. Проскочили дорогу, вырубку и быстрее за деревья, в чащобу. Смотрю, а Курт здоровой рукою тащит пустой ящик от снарядов. «Тебе что, трофеи понадобились? — сердито спрашиваю у него. — Тут бы ноги с головою вынести да знамя уберечь! Тогда и бригада жива будет!»

— Почему жива? — спросил, не поняв Алесик.

— Есть у военных закон: покуда знамя при них, войско не разбито. И пусть себе хоть один человек останется, а уцелело знамя — боевая часть живет, целой считается. А пропало знамя — пропала часть, нет ее, расформированной будет, хоть все живы да целехоньки. Потому так берегут солдаты знамя, как честь свою, все делают, чтобы в руки врага оно не попало. Теперь понял?

— Ага.

— …Спросил я у Курта, а он мне в ответ: «Видишь — все больше светает». — «Вижу, говорю, и что?» — «А то. Покуда совсем не рассвело, надо знамя во что-либо завернуть и закопать. Кто из нас уцелеет, вернется и найдет его».

— И вы…

— Мы так и сделали, потому как выхода не было. Я в свою гимнастерку завернул знамя. Сверток в пустой ящик положили. Кинжалами вырыли яму под большим камнем, опустили туда ящик, засыпали песком, забросали травой, сучьями.

— А сами?

— Поползли дальше. Автоматы наши пустые были, без патронов. Я отдал Курту свой «вальтер» — небольшой трофейный пистолет. Себе оставил последнюю гранату-лимонку. Вот и все наше вооружение.

— Кинжалы еще были, — вспомнил Алесик. — Ты сам говорил.

— Были, — подтвердил, вздохнув, отец. — Пока мы знамя прятали, и вовсе рассвело. Но солнце еще не всходило. В разных концах леса слышались одиночные выстрелы и автоматные очереди: каратели уже начали прочесывать лес.

«Переждем день?» — предложил я Курту. Он не согласился: «Надо подальше отойти. Тут все обыщут».

Двинулись. Немцев не видно было, и мы шли во весь рост. К тому же Курт уже ползти не мог. А нести его на себе у меня не хватило бы силы. Не прошли и полкилометра, как нас заметили и снова начали стрелять. Мы упали на влажную от росы траву, между деревьев. Курт тихо сказал: «Двоим умирать нельзя. Один должен спасти знамя. Ползи, я прикрою».

Пополз. Выстрелов Курта не слышно было. Догадался: он бережет патроны, подпускает врагов поближе.

Немного отполз, потом подхватился и побежал. Немцы — их четверо было — бросились в погоню. Сообразил: хотят живым взять.

Первым бежал здоровенный рыжий ефрейтор. Оглядываясь на ходу, я хорошо видел его широкоскулое красное лицо. Автомат болтался у него на толстой шее. Ефрейтор бежал быстро. А меня, измученного голодом, силы оставляли. Чувствовал: вот-вот повалюсь, упаду, и краснолицый ефрейтор всей своей громадной тушей навалится на меня.

Дорого бы дал я, чтобы в моих руках оказался пистолет, хотя бы с одним единственным патроном!

А ефрейтор был уже совсем близко… Тот ефрейтор, его слоновый топот и сопение за плечами ко мне потом часто возвращались во снах, как и другие ужасы блокады… Отец на минутку смолк, задумался.