Вот уже часа четыре я работал с калькой над «Римским триптихом» (издание со сканированными рукописными страницами) и механически копировал едва заметные папские каемочки. Признаюсь честно, получалось не фонтан.
Червяк пожал плечами.
— Ну, скажем, с семьдесят девятого до начала девяностых годов? — предложил он.
— Тогда все это жопа, — прокомментировал я его ответ, сминая кальку в клубок и бросая ее в угол. — В этом случае, у меня нет никаких образцов текста кроме долбаной открытки.
— Не понял. — Червяк глянул на меня, на раскрытую книжку со сканированными страницами рукописи, снова на меня. — Я же вижу, что у тебя довольно много…
— …образцов папского почерка после двухтысячного года, — закончил я за него. Я страшно жалел о том, что не умею заводиться. С удовольствием показал бы Червяку, что у меня тоже имеется свое мрачное лицо. — Не знаю, известно ли тебе, мудила, но почерк меняется. И не только с возрастом, но и, к примеру, под влиянием переживаний. Если бы я написал письма восьмидесятых годов почерком начала нового века, то любой графолог пронюхал бы лажу быстрее, чем ты успел бы произнести слово «понтификат».
Какое-то время мой сосед по комнате выглядел, словно подвесившийся комп. Не шевелясь, он тупо глядел в какую-то точку на занавеске сразу же над моей головой. Незаметно было даже, что он дышит.
В конце концов, когда я уже собирался спросить, что с ним, Червяк мотнул головой и несколько раз моргнул.
— Тогда сделаем не так, — сказал он. — Пускай будет с восьмидесятых лет до смерти.
— Так ведь это ничего не…
Он успокоил меня, подняв руку.
— Ты работай с тем, что у тебя имеется, а я достану тебе образцы почерка ранних лет.
Он повернулся и вышел, словно это была не полночь, а ясный день.
Я только тяжело вздохнул после чего поднялся, чтобы вымыть перо. На сегодня я уже наработался, мне не хотелось сразу перетруживать руку.
Прежде чем лечь, я, на всякий случай, постелил и Червяку, а еще написал ему записку, что если он меня разбудит, то сам будет подделывать письма. Застраховавшись подобным образом, я лег спать.
Несколько последующих дней своего соседа по комнате я почти что и не видел. Так, иногда он заскакивал, бросал что-то на кровать и убегал, не теряя времени на то, чтобы хоть что-то перехватить или даже поменять пропотевшую футболку. О каких-либо разговорах с ним можно было забыть. Глаза его были затянуты туманом, а мысли будто клубы пара выходили из перегретого мозга через уши. Ну, это я так, метафорически, врубаетесь. Я же не хочу, чтобы вы думали, будто я всовываю вам какую-то халтуру или там сайнс фыкшын…
Тогда я еще не беспокоился. Пока что мне и не нужно было болтать с Червяком, чтобы выполнять свою работу — образчиков почерка за последние годы у меня хватало.
Для начала я занялся папскими эмоциями. Знаете ли вы, что по наклону букв, а так же по их ширине можно узнать, в каком настроении был пишущий? Чем-то взволнованный человек пишет быстрее, и тогда буквы невольно наклоняются, слова больше сливаются. Если линии в буквах делаются шире — ну, вы понимаете, больший нажим на перо — это означает, что пишущий не контролировал свою силу. Или концентрировался на чем-то другом…
И такой херни имеется намного больше, так что не буду ею морочить вам голову, самое главное, что большую часть из всего этого можно выявить, даже имея сканированное изображение почерка. Достаточно хорошенько приглядеться, а еще лучше — водить карандашом по буквам, отображая как темп, так и нажим. Не знаю, как это действует на других, но я подобным образом могу считать настроение. Оно как будто бы вписано между строчками.
Когда я уже покончил с эмоциями, то переключился на общее самочувствие. У Папы с этим довольно просто, чем больше он был уставшим, тем сильнее давал о себе знать паркинсон, но, ясное дело, я концентрировался на других, более тонких изменениях почерка. Недозамкнутые буквы, большие расстояния между ними, а иногда даже совсем наоборот — линии, сильно заходящие одна за другую, скрещивающиеся там, где такого быть и не должно… Когда мы мигаем, то писать не перестаем, чем сильнее мы уставшие, тем чаще моргаем, тем подобное состояние длится дольше. Закройте глаза и напишите любую букву — даже начиная с карандашом у самого листка — и вы поймете, в чем тут дело.
В конце концов, через пять дней у меня все было разложено на составляющие. Вырезанные полоски предложений — уложенные в зависимости от того, писал их папа отдохнувший или усталый, в хорошем настроении или опечаленный — лежали на столе как свидетельство моего триумфа. Ибо что с того, что передо мной была еще куча работы и, наверняка, масса образцов, раз уже я сделался владельцем чего-то вроде ключа?! Поверьте мне. В тот самый момент я чувствовал себя как те типы, что сломали тайну «Энигмы»[27].
Поздно вечером того же дня я наконец-то смог переговорить с Червяком.
Думаете, он меня похвалил? Думаете, сказал: «Хорошая работа, Ремек, так, курва, и держи, и еще сегодня будешь со мной в долларовом небе»[28]? Тогда вы ошибаетесь. Выбатьковал он меня тогда так, что разлюли-малина.
С самого начала, когда я ему объяснял, что уже сделал, все было даже нормалек. Червяк покачивал головой, улыбался, переводил взгляд то на меня, то на кучки вырезок, время от времени запивая вкус богатства горячим чаем без сахара. А потом хватило всего одного предложения, и он взбесился.
— А теперь я жду только остальной части образцов, — сказал я. Это и было тем самым предложением.
Червяка как будто бы подавился. Сразу он покраснел, потом вскочил со стула и подбежал к своей кровати, подбрасывая сносимую в течение недели кучку рекламных материалов и картонных папок. Из одной из них высыпались листочки с печатями папского музея в Вадовицах.
— Ждешь, говоришь?! Так у тебя же все уже есть! — крикнул он. — Я тебе таскаю все это, баран, уже целую неделю, а ты даже и не глянул?!
— Это лежало на твоей кровати, — отвечал я, съежившись на стуле. Вроде бы я и знал, что ничего плохого не сделал, но сколько это невинных получает по заднице? — Я и не подумал, что…
— Вот именно, — перебил меня Червяк, уже несколько успокоившись, — не подумал он. Тогда сразу же берись за работу. Время летит, братан, а неиспользованные идеи возвращаются в пул человечества намного быстрее, чем ты ожидаешь. Завтра кто-нибудь еще подумает о том же самом и обворует нас.
— Это точно, — буркнул я себе под нос, хотя про себя подобную идею высмеял. Ну кто еще мог быть таким же стукнутым?
Я начал просматривать папки от Червяка, он же, тем временем, прошелся по комнате и вытащил из рюкзака стопку покрытых печатным текстом листков и бросил их на стол.
_ в Левом углу дата, если листки вдруг перемешаются, — сказал он. — Синим: тексты дядьки, красным: папы римского. Я понимаю, что ты и так бы отличил, только нечего искушать судьбу. Вступление напишу, когда ты уже закончишь.
— Да, времени это займет прилично, — заявил я, откладывая образцы в сторону и беря листы. — Моя работа похуже.
Это была правда, но, признаюсь, даже если принять поправку на это, мой сожитель меня все-таки чуточку перепугал, что написал все так быстро. А вдруг он не слишком тщательно исследовал стиль и совершил какие-то непростительные ошибки? Правда, тот епископ, ну, не помню, как там его звали — ну, вы сами знаете, самый лучший папский дружбан, который потом еще проживал в Кракове — уже отправился на небо, но разве мало людей, что знали папу и способ его письма?
В конце концов, я только пожал плечами. Если Червяк где-то и напартачил, я все равно не замечу, потому что в этом не разбираюсь. Мне следовало признать, мой приятель знает, что делает.
— До конца будущей недели у тебя будут первые два письма, — заверил я его.
— Хорошо. — Червяк кивнул, взял полотенце и отправился в душ. Ребята из соседней с нашей комнаты нашли его где-то через час, дрыхнущего под струей теплой воды.
