Если Вселенная, которую мы видим вокруг себя, – единственная, то энергия вакуума – это универсальная константа, единая для всей природы, и перед нами стоит необходимость ее объяснения. Если, с другой стороны, мы живем в Мультивселенной, то энергия вакуума может быть совершенно разной в разных ее областях (частных вселенных), и на ум сразу приходит объяснение: там, где энергия слишком велика, условия неблагоприятны для существования жизни. Срабатывает эффект отбора, и нам приходится предсказать малую величину энергии вакуума. Именно такая цепочка рассуждений привела Стивена Вайнберга к предсказанию ее величины задолго до того, как было открыто ускоренное расширение Вселенной.

Мы не можем (насколько нам известно) непосредственно наблюдать другие области Мультивселенной (частные вселенные), но их существование самым серьезным образом сказывается на том, как мы оцениваем данные в той области Мультивселенной, которую мы наблюдаем. Именно в этом смысле успех или крах теории являются абсолютно эмпирическими: ее ценность заключается не в том, что она тонко продумана или дополняет некий недостаточно ясный аргумент, а в том, что она помогает нам оценивать данные. Даже если мы никогда не посетим эти другие частные вселенные.

Наука – это не просто построение теорий бездельником, развалившимся в мягком кресле. Наука должна объяснять мир, который мы видим, создавать модели, которые согласуются с фактами. Но согласование моделей к данным – это сложный и многогранный процесс, включающий компромиссы между теорией и экспериментом, а также и постепенное развитие теоретического понимания как такового. В сложных случаях такие лозунги, как «теория должна быть опровергаема», способные уместиться на записочке из китайского печенья с предсказанием, не могут заменить ответственных размышлений о том, как работает наука. К счастью, наука идет вперед, по большей части не обращая внимания на любительское философствование. Если теория струн и теории Мультивселенной помогают нам понять мир, то их признание будет расти. Если они окажутся слишком неопределенными или появятся лучшие теории, то от них откажутся. Этот процесс может быть беспорядочным, но наш главный проводник – сама природа.

Мы живем случайностями, продвигаясь от рождения к смерти через череду случайных событий, но ученые всегда готовы развенчать ценность случайного и частного. Слово «частный» стало чем-то вроде ругательства, во всяком случае когда оно применяется как характеристика результатов научного исследования или других попыток опытного познания реальности. С подобной точки зрения любой частный случай, любой анекдот воспринимаются как отвлекающие от сути дела или искажающие его, как помеха, встающая на пути более обширного и статистически строгого анализа большого набора наблюдений или большого комплекта данных. Однако вопрос, поставленный в этом году на портале Еdge.org, ясно показывает, что линия, разделяющая объективное и субъективное, далеко не дотягивает до евклидова идеала. Это можно обсуждать. Эмпирическое, если оно претендует хотя бы на какую-то полноту картины, должно оставить место и для статистически значимого, и для частного и случайного.

Опасность пренебрежения случайным состоит в том, что наука слишком удаляется от реального жизненного опыта, теряя из вида тот факт, что средние математические и тому подобные измерения – это всегда абстракции. В последнее время некоторые известные физики усомнились в необходимости философии, намекая, что научный дискурс доказал ее отсталость. Интересно, не является ли это симптомом антианекдотизма? Философы, поэты, художники – а среди сырья, из которого они созидают, есть и анекдот, – остаются, даже в большей степени, чем ученые, нашими лучшими проводниками к пониманию того, что значит существовать.

Философию пора списывать в утиль – в этом, как часто говорят, одно из следствий научного прогресса. В самом деле, исторически наука постоянно получала в наследство – и со всей определенностью решала – проблемы, над которыми философы тщетно бились невыразимое количество времени. Так было с самого начала. Еще неугомонные древние греки, Фалес и компания, размышляя о главных элементах физического мира и о законах, управляющих его изменениями, задавали вопросы, которым пришлось подождать ответов от физиков и космологов. Так и повелось: наука преобразовывала капризы философии в эмпирически проверяемые теории – вплоть до нашего времени, эпохи взрывного прогресса науки, когда успехи когнитивной и аффективной неврологии привлекли взоры ученых, вооруженных функциональной магнитно-резонансной томографией, к таким вопросам, как природа сознания, свобода воли и мораль – этому вечному набору философских тем.

Сегодня роль философии в деле познания заключается – по крайней мере, так принято считать – в том, чтобы подать сигнал: «Здесь отчаянно требуется наука!» Или, если сменить метафору, философия воспринимается как холодильная камера, в которой различные сложные вопросы хранятся на полках в ожидании, когда наконец придут науки и займутся ими. Или так (сменим метафору еще раз): философы страдают преждевременной эякуляцией, и их эпохальная гениальность[28] проливается без всякой пользы. Выберите метафору, которая вам больше всего нравится, – мораль будет одна: история расширения науки – это история умаления философии, и естественный ход событий завершится самоликвидацией философии.

Что здесь не так? Прежде всего, налицо внутреннее противоречие. Вы не можете утверждать, что наука делает философию ненужной, не опираясь на философские аргументы. Вам придется доказать, например, что существует четкий критерий, по которому можно отличить научные теории мироздания от ненаучных. Когда ученых вынуждают прокомментировать так называемую проблему демаркации, они почти автоматически хватаются за критерий фальсифицируемости, впервые предложенный Карлом Поппером. Кстати, кто он по профессии? Философ.

Но какой бы критерий вы ни предложили, его защита неизбежно вовлечет вас в разговор о философии. То же касается и неизбежного (особенно для тех, кто доказывает ненужность философии) вопроса: а что, собственно, мы делаем, занимаясь наукой? Предлагаем ли мы новые описания реальности и таким образом расширяем наше знание о бытии, открывая новые сущности и силы, предсказанные нашими лучшими научными теориями? Действительно ли мы узнали – как утверждает научный реализм, – что существуют гены и нейроны, фермионы и бозоны и, возможно, Мультивселенная? Или эти термины надо воспринимать вовсе не как обозначения реальных вещей и явлений, а лишь как метафорические рукоятки орудий предсказания, известных как теории? По всей вероятности, ученых заботит философский вопрос о том, говорят ли они, занимаясь наукой, о чем-либо, кроме собственных наблюдений. Еще ближе к сути дела: точка зрения, что наука отменяет философию, требует философской защиты научного реализма. (А если вы думаете, что не отменяет, то вам тем более потребуется философская аргументация.)

Торжествующий сциентизм нуждается в философских костылях. И этот урок следует обобщить. Философия рука об руку с наукой участвует в проектах нашего разума. Ее миссия заключается в том, чтобы максимально согласовать наши взгляды и наши подходы. Это включает в себя задачу (в терминах Уилфрида Селларса) примирить «научный» и «очевидный» образы, складывающиеся у нас о мире, и тут философия необходима, чтобы поддержать претензии на описательный характер научного образа.