Чёрный машинист Хоть борись, хоть совсем обойдись без борьбы, и последнюю лошадь отдай коногонам. Надвигается поезд из темной трубы и смыкается тьма за последним вагоном. Он летит, будто вызов незримым войскам, будто кобра, качаясь в мучительном танце, капюшоном скребя по глухим потолкам на обычную схему не вписанных станций. Как летучий голландец, немой и слепой, как фрегат, погасивший огни бортовые, этот поезд, наполненный темной толпой, противусолонь топчет пути кольцевые. То ли тысячу дней, то ли тысячу лет он ползет, на безглазую нежить похожий, и в потертую черную робу одет совершенно седой машинист чернокожий. Чуть заметное пламя мерцает внутри, пассажиры молчат, обреченно расслабясь, по масонскому знаку на каждой двери, и в оконных просветах дымится канабис. Бесконечная ночь тяжелее свинца, и куда непрозрачней надгробного флёра. А в вагоне качаются три мертвеца — престарелый кондуктор и два контролёра. Этот поезд кружит от начала веков ибо полон подарков, никем не просимых, на вагон там по сорок латышских стрелков при восьми лошадях и при верных максимах. Сквозь туннели ползет, по кривой унося то, чего никогда не потерпит прямая. В этом поезде едет пожалуй что вся так сказать, пятьдесят, извините, восьмая. В этом поезде в бездну спешат на футбол, только некому думать сейчас о футболе в том вагоне, где кровью забрызганный пол представляет собой Куликовское поле. Темнота и туман, и колёса стучат, и струится дымок догорающей травки, каковую привез из республики Чад машинист, что пошел в мертвецы на полставки. Не мечтает страна о царе под горой только смотрит, застывши, на черного змея, и рыдает униженный бог Метрострой самого же себя уберечь не умея. Растворяется мир в конопляном дыму. Тишина, обступая, грохочет набатом. И уносится поезд в кромешную тьму, чтоб пропасть на последнем кольце тридевятом. Москва ацтекская Кто и какого нашел шарлатана, длинного не пожалевши рубля, и для чего бы кошмар Юкатана строить почти под стеною Кремля? Письма воруют в столице ли с почт ли, то ли обратно на почту несут? В Теночтитлане для Уицилопочтли можно ль такое представить на суд? Мастер тут был чернокож, бледнолиц ли, только уж точно себе на уме, жертвы для месяца панкецалицтли видно, готовили на Колыме. Глянем с фасада, посмотрим с изнанки. С чем этот домик сравнить, например? Пусть он поменьше, чем Этеменанки, но понадежней, чем строил шумер. Важно, что мощно, неважно, что грубо, смету расходов притом соблюдя, только не выдал мореного дуба келарь для давшего дуба вождя. Не укрощать трудового задора, в жилах народа отнюдь не кефир! Вышел приказ: не жалеть лабрадора, не экономить карельский порфир. Резал ваятель, вконец перетрусив, то, что ему заказала Москва, мучился творческим ужасом Щусев. глядя во тьму Алевизова рва. Хоть барракуда плыви, хоть мурена — пусть поглядят на военный парад. Дважды Хеопса и трижды Хефрена увековечил в Москве зиккурат. Трубы звучали, гремели рояли песни звенели о славной стране, поочередно с трибуны сияли трубка, фуражка, усы и пенсне. Площадь смолкала от края до края, дыбились глыбами гости трибун, взглядами пристальными пожирая на мавзолее стоявший табун. Только не надо сердить экселенца. Не затупился у века топор. Вот и погнал фараон подселенца, спать под соседний кирпичный забор. Только мелькают кругом камилавки, к битве не очень-то тянется рать, Если консервов полно на прилавке, вроде бы очередь можно убрать. Носится в воздухе галочья стая, ждет у порога безликий гонец. Вервие – это веревка простая, вейся не вейся, а будет конец. Тянется дым от сгоревшего века, кончилась осень, настала зима. Улица, ночь и пейотль для ацтека — и от реки восходящая тьма. Мистика мусорная. Фриганский ноктюрн. Арчимбольдеск
…я увидел, как в зеркале, мир и себя и другое, другое, другое. Владимир Набоков. К России Скоро будет двенадцать, над свалкою мрак. Зажигаем фонарики смело. Между двух партбилетов лежит доширак и авоська с огромным помело. Там лежат кокколобы, но ты не рискуй — лучше трогать такое не надо. Хорошо бы немного найти маракуй: и еще поищи авокадо. …Там рабочие судьбы решает партком, там великий почин в коллективе. Канталупа с немного побитым бочком и любимые многими киви. Там борьба за рекордно высокий надой, за сестерции и за оболы, там уютно соседствует с красной звездой пятизвездный разрез карамболы. Там лежат ум и совесть, а также и честь, и слеза замполита скупая, три куска комсомола, сказавшего «есть», и зеленая малость папайя. Там в бутылке – недопитый горный дубняк, два десятка цунами с блинами, дирижабль «Альбатрос» и матрос Железняк и победа, что будет за нами. Там лежат трудодни, да и сами труды, небо в самую мелкую клетку, пальцы, яйца, пятнадцать столов без нужды и в три года даешь пятилетку. Там в труде и учебе великий успех, три десятка знакомых портретов, наша цель коммунизм, пролетарии всех, мандарины и крылья советов. Там сверх плана даем, там бездельник не ест, чемпион, окруженный почетом не рабы и не мы, и двенадцатый съезд, и еще там, еще там, еще там. Антраша, пируэт, фуэте, экарте, в гараже драгоценная волга, все, чего не распишешь в меню и в мечте, все, о чем говорили так долго. Обозначен единожды выбранный путь, и не надо излишних эмоций: ты обиженной мордой судьбу не паскудь, и несчастные карты не коцай. Ни к чему уходить ни в запой, ни в загул, будем рады и тем, чем богаты, и помойка пуста, и устал караул: по домам, господа демократы. |
