Сороковины. тропарь Иоанна Воина Под Малой Бронной, то ли под Большой, в неисследимой части подземелья, в идиллии спокойствует душой москвич до своего шестинеделья. Тут просто так не вытолкнут во мглу, тут половой умеет расстараться: он пригласит к особому столу рогожского купца-старообрядца. В Лаврушинском, в старинных Кадашах, ни рюмки, ни чернушки не понюхав, уставший размышлять о барышах, сидит чаеторговец Остроухов. У Пушечной, в Звонарской слободе свои сороковины отмечая, Василий Абрикосов при звезде сидит у девяностой пары чая. От Божедомки в десяти шагах сидит какой-то прапорщик казачий, и ясно, он совсем не при деньгах, но тут отпустят в долг и без отдачи. В подвале, что устроил Поляков, порой, а по субботам постоянно, не менее как десять стариков торжественно творят обряд миньяна. А в кабинете где-то под Щипком, там, где совсем иная катакомба, у стойки над французским коньяком, на морду – точный лейтенант Коломбо. Понятно, каждый хочет неспроста перед путем последним глянуть в кружку: загробный мир Кузнецкого моста обжорствует на полную катушку. А если кто-то вовсе на бобах так отведут, душевно погуторив, под Горлов, где такой Ауэрбах — что окосел бы Аполлон Григорьев. Минуту света, провожая в путь, скорбящим дарит византийский воин чтоб было что еще припомянуть тем, кто о чем-то вспоминать достоин. Здесь и князей великих, и сирот, архонтов разогнав по караулкам, любовно провожают до ворот устроенных под Мертвым переулком. И так от Рождества до Рождества, при вечном милосердии царёвом, блаженствует подземная Москва под Лиховым, Калашным, Живарёвым. Мистика олимпийская Надо ль в былые соваться дела? Хоть и не хочется – все-таки надо: слишком уж многое ты сожрала, анаболичная Олимпиада. Все повторяется: тучный телец запросто съеден коровою тощей. Кажется, будто прошелся свинец меж Самотёкой и Марьиной Рощей. Будто прошелся – и сразу отбой. Весь газават оказался недолог. Только фундамент, и то не любой, здесь полоумный найдет археолог. Ибо еще не к такому привык наш современник: не вспомнят потомки Тузов проезд, Лесопильный тупик, и половину домов Божедомки. Плакаться поздно, но знаю одно: нет у судьбы ни кавычек, ни скобок. То, чего в принципе быть не должно, с тем, чего нет, существует бок о бок. Левый ли, правый обрушился бок, или середка попала в разруху, весело слопал лису колобок, хвостиком рыбка убила старуху. Стал императором Ванька-дурак, курочкой Рябой заделался страус, серые волки едят доширак, заяц на крыше построил пентхаус. Навь на иллюзию смотрит вприщур, фата-моргана опасно весома, в стень гробовую вцепился лемур, галлюцинация мучит фантома. Ночь в полнолунье сбледнула с лица, мчится по улице призрак овчарки, призрак купчихи и призрак купца что-то пеняют прозрачной кухарке. Дворник прозрачный, судьбу костеря, плачет: ему мертвецы задолжали, тени лабазника и шинкаря дремлют, надравшись в незримом кружале. Только, покуда восход не пунцов, заполоняют все тот же участок призраки мертвых борцов и пловцов тени давно опочивших гимнасток. Но постепенно алеет восток, молча калибром грозя трехлинейным, вслед за хибарками мчится каток, вперегонки с олимпийским бассейном. Но не запишешь судьбу в кондуит, взрыв не погасишь струею брандспойта. Сколько-то здесь стадион постоит, да и развалится к маме такой-то. Света хватило бы малой свечи, чтоб перепутались тени ночные. Бедные люди, мои москвичи. Бедные, бедные все остальные. Мистика Неглинная. Кузнецкий мост
Где пахнет черною карболкой… Владислав Ходасевич Который тут ни мыкайся рапсод — не отыскать ни принцев, ни горошин. Тому назад лет где-то восемьсот тут был боярин Кучка укокошен. Тысячелетний принцип нерушим: был угол этот лучшего пошиба. Не верится, что двести с небольшим минуло лет, как тут ловилась рыба. Старинный город ржал, как жеребя, спеша с крестин на свадьбы и поминки, был перекинут сам через себя старинный мост над водами Неглинки. Плещась о стены, здесь под мостовой червеобразный спрятался отросток. Тот попросту не виделся с Москвой, кто не ходил на этот перекресток. …Здесь кулинарный высился штандарт, а город ел, как богатырь былинный. Тут некогда Транкиль Петрович Ярд для Пушкина готовил суп с малиной. Окрестность ароматами пьяня, цвел ресторан, и господа смекали, что благородней суп из ревеня, чем лучшие грузинские хинкали. Сколь многое мерещится в былом! Василию немало профершпиля, бездельничал за ужинным столом поэт у знаменитого Транкиля. Что вспоминать о веке золотом! Приноровившийся к российской стуже, свалил Транкиль в Петровский парк. Потом кормили здесь уже гораздо хуже. Прошло всего-то полтораста лет. Плевать бы всем на то, что мир безумен — какой сортир тут сделал Моссовет! Как много поднялось тут бизнесвумен! Но и сортир забрал проклятый тать! Легко ль увидеть татя в депутате? Страна хотела малость пористать, но с ней никто не пожелал ристати. У памяти в десятой кладовой стоят года с упрямством непреклонным, и снова пахнет красною Москвой, при этом вовсе не одеколоном. С Неглинки смотрит город-исполин понять не может, что тут за держава, дыша карболкой, каковой Берлин когда-то встретил пана Станислава. Что, душно? Ну, так вешайте топор. Побудем, господа, в самообмане, и поживем, как жили до сих пор, в одном и том же мире и шалмане. Что, душно? Ну, так вешайте топор, Побудем, господа, в самообмане, и поживем, как жили до сих пор, в одном и том же мире и шалмане. |
