А между тем, священное это место, пепелище загадочной расы Черных, чья тайна еще не разгадана, или уже забыта.
Как Испанские сады Гесперид, великолепные рощи с золотыми яблоками, что называются апельсинами, напоминают нам об утонувших садах Атлантиды, так огромные яблоки Тасманийских яблонь и могучие леса мимоз и папоротниковые деревья этого предельного острова, вместе с эвкалиптами Австралии, чьи голубые стволы и ветви окружены запахом ладанных цветов, и вместе с свидетелями иных мировых циклов, человекоподобными кенгуру, живым домыслом измененной природы нашептывают нам Лемурийские сны.
Долгий путь воспоминаний, то озаренный вещаниями звездного Неба, то светящийся прощальными мыслями, в алом роскошестве заходящего Солнца. Сердце пело:
На старых канатах, изведавших бурю и брызги соленой волны,
Сижу я, гляжу я, а Солнце нисходит на скатах своей вышины.
Одетое в пурпур, в светлейший, чем Тирский, добытый царями, багрянец,
Оно поспешает, в разлитии блесков, дать вечеру пышный конец.
И темные мачты, и серый мой парус, и след по воде от руля,
Облиты гореньем, в пожаре минуты, торопящей бег корабля.
По водам, покрывшим отроги Лемурий и башни былых Атлантид,
Багряное Солнце, в кипении лавы, в сверканья мгновенья, горит.
Сердце верившее, что с легкостью найдет и там, и тут какие-то живые обломки, какие-то, хотя бы теневые, отображения доисторических времен, холодеет и стынет, когда попадает в те области экзотики, где властвуют Англичане. Принято думать, что Испанцы суть самые жестокие колонизаторы, и страстная свирепость Испанцев не подлежит сомнению. Но сколько Испанцы не истребляли Мексиканцев и Майев, они не истребили их, и не изменили по существу их отдельный лик. До сих пор в Мексике живы Ацтеки и живы Майи, не позабывшие своего языка. В Тасмании же, где было кроткое, по-своему красивое, по-своему замечательное племя Черных, Англичане явились столь метко истребительными, что давно там нет ни одного Тасманийца. Черные мешали Английским поселенцам. Значит, нужно было их истребить. Тот самый исторический изверг Робинсон, по указанию которого была сделана на Тасманийцев последняя удачная облава, был награжден Английским правительством, да по общественной подписке собрали в его пользу что-то вроде миллиона рублей, за удачное пролитие крови Черных. Зато Англичане были почтительны к последней представительнице Тасманийской расы, к последней их царице, прозванной в насмешку Лалла-Рук: они препарировали ее скелет, и он, вместе с ее портретами, находится в настоящее время в Тасманийском музее в Гобарте.
То же самое сделали Белоликие Англичане с Черными туземцами Австралии. Отобрав у Черных земли и превратив царство Черных в пастбище для баранов и в фабричные города, Англичане систематически истребили туземцев и свели их действительное существование на нет. Согнав уцелевших туземцев в определенные стоянки, Англо-Австралийские власти заботятся теперь об этих вымирающих, — совершенно так же, как с безоглядной жадностью истребив несчетные стада кенгуру, они теперь заботятся, чтобы этот редкий зверь, оставшийся в скудных числах, не вымер окончательно.
Англичане по всему Земному Шару таскают за собой Англию. Творцы политической свободы, они лишены понятия свободы просто человеческой, которая не может подчиниться применению какой бы то ни было единообразной мерки. Им чуждо также и понятие свободы природы, которая в каждом ином месте хочет быть похожей лишь на самое себя. В Новой Зеландии, которая тоже досталась Англии по праву разбойного захвата, Англичане истребили целые леса исполинской лиственной сосны каури, смола которой так высоко ценится в Европе, истребили хищнически, — но взамен они в целых провинциях насажали Английский вереск и Английские вязы, превосходные растения, которые мне чрезвычайно нравятся в Оксфорде, но которые хорошо бы не видеть в таком стилизованном лике и в таком изобильном количестве, среди Маорийских гор и лесов Новой Зеландии, как хорошо было бы не встречаться с представителями «армии спасения» ни в одной из стран, хоть сколько-нибудь помнящих красоту первобытности.
Неправдоподобны рассказы, неверны все слова и представления, когда из маленького мирка одной страны, или нескольких стран, устремишься в круговой огляд всего. Простое, всем понятное, слово Юг совершенно изменяет свой смысл, когда совершаешь кругосветное плавание. Земной Шар не принимает делений, пригодных для отдельных родин и отдельных областей.
Конечно, я знал, что путь от Южной Африки к югу Австралии и югу Новой Зеландии есть пробег человека в Предполярных Областях Южных морей. Можно ли ждать тепла по соседству с полюсом? Разумеется, нет. Но там, где разум не может, мечта всегда хочет. И слово Юг так пленительно овеяно светом и теплом, что, уезжая из Южно-Африканских садов, где цветы — как раскрытые губы, и у тонкоствольных деревьев женский стан, — уплывая в красиво обособленную Тасманию, и с детства любимую Австралию бумерангов и Черных голых людей, можешь ли думать, что будешь целый месяц мерзнуть телесно на холодной палубе или в душной, но холодной каюте, и будешь стынуть духовно среди скучных сухих Англичан, которые едут себе в Австралию или Новую Зеландию, как в собственную вотчину, вдоль и поперек известную.
Но что люди? Прочь люди. В этих областях, недалеко от островов Крозе и островов Кергелена, живет бессмертная тень полубога-полудемона, Эдгара По, с его Артуром Гордоном Пимом, и столько носится там морских птиц, что понимаешь ограниченность человеческого владычества, чувствуешь, что есть еще области, где живы звери и птицы, — подобно тому, как, сидя всю ночь на балконе забытой усадьбы, среди развалин Майи, на горячем Юкатанском полуострове, забываешь о человеческом, и слушаешь только пенье несчетных цикад, и молча смотришь на горенье миллионов светил. В Предполярных областях Южных морей колдуют крылья птиц, не нуждающихся в отдыхе — и столько там альбатросов, сколько их хочет мечта. Белые, серо-белые, серые, разного роста и разного нрава, но все жадные, сильные, и летящие. Они летят одиноко, они летают парами, они собираются стаями, и снова каждый летит одиноко, — красивее всего одинокий альбатрос. Видишь его целиком, независимо. Чем старше альбатрос, чем длиннее его крылья, тем больше понимает он одиночество. Иногда прилетит такой исполин прямо вплоть к кораблю, глянет почти человеческими глазами, и снова умчится, показав размер своих крыльев и неутолимое желанье полета.
И в морозном воздухе, с тоской о тепле, но радуясь глядящему из-за дымного облака Солнцу, поешь:
Свита моя — альбатросы морей,
Волны — дорога моя.
Солнце, родимого сына согрей,
Солнечный я.
Низко летит альбатрос и глядит,
Чертит могучим крылом.
Весь его четкий захватистый вид —
Резкий излом.
Это крыло — не крыло — ятаган,
Клюв его силен, как меч.
Птицу такую родил Океан.
Хочешь с ней встреч?
Хочешь ли, хочешь ли, мир будет твой?
Грезу в себе затаи.
Крылья хотенья дружат с синевой.
Зори — твои.
Погасла холодная заря. Немногочисленные обитатели корабля — кто за работой на своем посту, кто спит, отдыхая, кто еще там в этих гостиных и курильнях плавучего дома. Но броди, броди по палубе, в тоске или в радости жди чего-нибудь. Вот, глянула зимняя Луна. Все морское пространство залито светом неживого светила, внушающего любовь. Белые гребни волн, далеких и близких, ломаются. Шелест и шепот, и шум. Пенное Море ночное живет лишь собой. Нет даже птиц, которых так много было недавно, совсем недавно. Но почему же ты вздрогнул во внезапном восторге и суеверном страхе? Скрипит твоя палуба, о, гость ночного Моря, а близко от этой пустынной палубы, близко от бегущего в ночи корабля, парит одинокий альбатрос. То выше — то ниже, то ближе — то дальше. Скрылся, явился снова. Откуда он, зачем, и почему? Кто вызвал, кто создал его? Белесоватый луч Луны? Он летит, он глядит, он колдует. Он исчезнет так же непонятно, как явился.
