- Идем в казарму рабов! - велел он.

Филипп оказался чуть сзади, Шванк - в середине, а Пикси несся вперед, прихрамывая. Начало подмораживать еще до рассвета, и сейчас стук двух сапожек и двух деревянных башмаков напоминал торопливую поступь осла.

- Пикси, ты простил нас? - серьезно спросил Филипп.

- За что? - Пикси чуть помедлил с ответом, но так и не обернулся.

- За то, что мы от тебя... отступились.

Вот тут Пикси развернулся и нахмурился:

- Я не обижался. Смысла нет, занят был.

Филипп засопел, а Шванку вдруг пришло в голову: а как же знаменитые уши Пикси, уши нетопыря? Сейчас они в глаза не бросаются, верно? Он посмотрел - уши точно такие же, как прежде, большие и с прихотливо вырезанными краями, а сейчас на морозце еще и ярко-розовые. Но не дрожат. Да и волосы Пиктора начали, пусть медленно, отрастать и превращаться в мелкие кудри; и сейчас эти зачатки кудрей нелепо торчали на темени и надо лбом, как четыре коротеньких странных рога. "Вот и уши Пикси... уши..." - потерял мысль Гебхардт Шванк.

- Пикси, - спросил он, - тебе Скопас передал, что я хотел перехватить ее?

- Ну да. Только поздно было - Эомер успел, перехватил. Да и ты...

- Кастрат, да?

- Угу.

- А ты слышал, как я у лечебницы пел "Кошачий концерт"?

- Еще бы! - захихикал Пикси, - Хорошо ты поешь, не надоел подмастерьям...

- Вообще-то, надоел...

- Но продержался ты долго, так? И не надоел. Ты верно и красиво поешь даже мертвецки пьяным.

- Почему мертвецки?

- Я слышал запах пива в твоем голосе.

Что ж, со слухом Пиктора не поспоришь...

Помолчали.

- Как ты удерживал богиню? - отрывисто спросил Филипп.

- Понимаешь, у нее облика нет, только тьма, когда она приступает. Не бездна... Я старался ее услышать. Она звучит как напряженная тишина. Но... Что-то со слухом...

- Ты из-за этого уходишь?

- Да. Не могу слышать человеческого пения - сплошной треск, слизь, мясо. Мерзость!

- А инструменты?

- Это не то, - пробормотал Пикси.

- Я бы хоть что-то зажилил, - произнес Шванк почти рядом с казармой. Пиктор неожиданно оскалился и как-то слишком больно хлопнул его по плечу:

- Я отдам все и больше не буду сочинять для людей. Мне не надо... А вот ты долго на одном месте не живешь, тебе не понять...

- Ты о чем? - встрял Филипп.

- О ненависти, Ваше будущее преосвященство!

- Да к кому?

- Неважно. К кому угодно. Шванку она не нужна - ему где-то не нравится, и он уходит. А вот ты должен уметь ненавидеть, как и я прежде. Уйти не могу, вот и живу рядом. Не гневаюсь и не впадаю в ярость и не мщу, но ненавижу.

- Ты что, дожидался, когда Панкратий погорит? - осенило Шванка.

- Не только он, но и Эомер. Эти своего не упускали. Вот и приехал сейчас - удобно, подморозило.

- Погоди-погоди! - насупился Филипп, - Эомер княжеским словом заверил в письме, что ты уступил богиню ему за какую-то важную помощь. Так?

- Да.

- Я думаю, Эомер хлопотал перед Пакратием, чтобы освободить тебя, хотелось ему этого или нет.

Филипп напирал, воздевши палец, а Пиктор пятился. Наконец, он сдался, покраснел и пробормотал:

- Они дали бы мне свободу, но не отпустили бы, как Герма своего живописца.

- Что? - возмутился Шванк, - Ты думаешь, я лживо написал? Живописец сам выбирал, когда ему приходить!

- Пиктор, ты не сказал, кого ненавидел или ненавидишь, - напомнил Филипп.

- И не скажу.

- Шванк, не злись, - подытожил жрец, - Тут вообще все отличается от того, как выглядит на первый взгляд.

- Точно, - фыркнул Пиктор.

А Гебхардт Шванк промолчал.

Пиктор дергал и дергал распухшую дверь казармы, а Гебхардт Шванк второпях вспоминал: вот три королевы велели ему бежать, когда Гавейна хватил удар. Много лет он служил именно Гавейну, а вот что при этом чувствовал? Вот Эомер покончил с собой из-за Панкратия, а он, личный шут герцога, о своем патроне забыл, будто его и не было. Не могли же вместе с яйцами отрезать мальчишке сердце? Или могли? И он, Гебхардт Шванк, двигался в мире, не отбрасывая тени или подобно тени, и никто его сердца не затрагивал. Любит ли он Пиктора и Филиппа? Нравился ли ему Скопас? Как он относился к покойному Эомеру? На все эти вопросы ответов у Шванка не было.

А Пикси открыл все-таки дверь.

Темный коридор делил казарму на две неравные части - в длинной и узкой общей спальне справа жили рабы, а маленькие комнатки слева занимали самые привилегированные из мастеров. Каморка у входа, бывшая когда-то во владении Пиктора, теперь была заперта новым замком.

- Неужто выбросили? - ахнул Шванк и даже присел.

- Нет, - отмел опасение Пиктор, - тут ничего не выбрасывают. Ага, вот они!

То, что Шванк принял за ларь, было на самом деле большим сундуком с четырьмя ручками по бокам - в таких богатые крестьянки накапливают приданое. На сундуке стоял и большой кожаный ранец. Пикси поставил ранец на пол; Филипп и Шванк приподняли сундук, но жрец тут же согнулся, зашипел и схватился за сердце. Тогда Филиппа навьючили ранцем; Шванк схватился за ручки спереди, Пикси - сзади.

Гебхардт Шванк распахнул дверь ногой, и трое покинули рабскую казарму навсегда. Трувер шел впереди и не видел бывшего мастера хора - сейчас это его даже радовало.

Путь от казармы к домику епископа сделали как-то странно быстро и из-за тяжести молча. Писец принял груз и отпустил носильщиков. Посидев на скамеечке под вишнею, отдышавшись, трое смутились - что теперь делать, когда Пикси вот сейчас расстается с ними навсегда?

- Пикси, - задумчиво заговорил Шванк, - ты сказал, что больше не будешь сочинять для людей. А для кого тогда?

- О-о! - Пикси явно обрадовался, загорелся, уши его знакомо затрепетали, но тут же принял таинственный вид, - Догадался-таки!

- Ты правда мертвый?

- Не знаю - Броселиана лечит так, что не понимаешь, возродился ты или оказался в раю. Или наш мир превратился в райский сад? Ну, речь не о том. Я сейчас могу написать что-то для хора птиц или для воды, для деревьев на ветру. И мой народ, если получится, может убедить их исполнять это!

- Твой народ? - насторожился Филипп.

- Да! Не зря меня прозвали Пикси!

- Боги мои! Так ты - эльф, подменыш?

- Нет, нет! Я - человек, они меня просто приняли.

До сих пор Пикси говорил тепло и мечтательно, но сейчас вдруг стал невероятно грустен и стар.

- Но теперь... из-за этого... Я не могу слышать людей, не могу для них писать! Эльфы поют куда лучше.

- Значит, ты все-таки пленник, - задумчиво проворчал Филипп.

- Наверное. Но уж лучше у них, чем в Храме.

- Ага! - осклабился Шванк, - И тот же выкуп - оставь свою музыку и тогда будь свободен!

- Слушай, Шванк! Зачем мне люди?

- Мне отвечать?

- Не надо.

- А ты сейчас где?

- У Ее величества Аннуин - Броселиана отпустила. Странные там существа... Знаешь, Аннуин и раньше была... э-э... чудаковата. А сейчас, когда муж пропал, ей стали нужны шуты. Я, например, или сумасшедший Турх, она его привечает.

- Соблазняешь? Я тоже шут.

- Не знаю, нужен ли ты Аннуин...

- Эх, ничего-то ты не знаешь!

- Ну, ее шуты, ей их и подбирать, разве нет?

Филипп сидел в центре, чуть приподняв голову и возложив руки на колени, как сгоревшая статуя Львиноголовой; смотрел он то ли в себя, то ли очень, очень далеко вперед, и глаза его стали прозрачнее весенней воды.

- Пиктор, - медленно спросил он, - эльфы бессмертны?

Пиктор внимательно посмотрел на него, тревожно запрыгали глазки-орешки:

- Не знаю. Они сами не знают. В лесу Броселианы пока никто из них не умер. Что было прежде, они не помнят.

- Наверное, так можно быть бессмертным, - продолжил Филипп думать вслух, - Память стирается, как изречение с восковой таблички... И все, - тут он встрепенулся и раскрыл глаза, - Мне показалось, что наступил вечер!