Мысленно шлепнув себя по заднице, я кивнула единственному лояльному человеку в этом доме.

— Я ухожу отсюда.

— Ван... — начал говорить он, качая головой. Его вытянутое лицо напряглось.

— Не волнуйся. Они того не стоят.

Зак потер подбородок, а затем склонил голову в направлении лестницы.

— Выбирайся отсюда, прежде чем я попытаюсь надрать их задницы.

Я фыркнула, находясь на грани слез. Попытается надрать их задницы, как же.

— Звони мне и пиши. Хорошо?

— Ничто не остановит меня от этого, — заверил он меня, вытягивая кулак.

Думая о своих сестрах-психопатках, я наполнила свои вены каждой унцией заработанной тяжелым трудом уверенностью, которая была во мне, и стукнула его кулаком. Мы мгновение смотрели друг на друга, прежде чем обняться, лишь на секунду, никаких «прощай» и «увидимся позже».

Спускаясь по лестнице, я игнорировала пустые стены, на которые смотрела в последний раз. Голоса в гостиной почти заставили меня оглянуться, но это волновало меня не настолько, чтобы тратить энергию.

С меня хватит.

На кухне, я вытащила из сумки рабочий телефон, выудила связку ключей и сняла ключи от дома Эйдена, почтового ящика и почтовой ячейки. Оставив все эти вещи на кухонном островке, я потерла бровь тыльной стороной ладони, поправила очки в пурпурной оправе и проверила, ничего ли я не забыла. И снова, даже если и так, Зак мог бы завезти мне то, что осталось.

Я пригладила штаны руками и закинула ремень сумочки на плечо, нервное ожидание наполнило мои внутренности. Я делаю это. Я, мать твою, делаю это.

— Можешь выйти и купить мне перекусить? — спросил Тревор, неожиданно появившись на кухне, когда я обернулась, чтобы уйти.

Даже если я знала, что должна убить этот кусок дерьма добротой, я не могла так глубоко заглянуть в себя, чтобы повести себя как взрослая. Это последний раз, когда я мирюсь с его выходками; я больше никогда не увижу его снова. Аминь и спасибо тебе, Иисус.

— Нет, — ответила я с маленькой улыбкой на лице. — Булочка уходит прямо сейчас. Пожалуйста, скажи Эйдену позже, когда никого не будет рядом, что он может съесть свое дерьмо на завтрак.

Тревор от удивления раскрыл рот.

— Что?

Уходя в небольшом блеске своей славы, я помахала ему пальцами через плечо и покинула кухню. Когда я была уже у входной двери, то обернулась и заглянула в гостиную. Эйден сидел на диване и разговаривал с репортером. На краткий миг эти темные глаза встретились с моими через всю комнату, и я могла бы поклясться жизнью, что между его бровями сформировалась складка.

Открыв дверь прежде, чем отговорила себя от этого, я беззвучно прошептала:

— Я заслуживаю лучшего, мудак, — и убедилась, что он прочитал все по моим губам. Затем я подняла средний палец и махнула рукой на прощание.

Надеюсь, они оба заразятся сифилисом.

Одна неделя превратилась в две, затем в три, и, наконец, в четыре.

В те дни, что последовали за моим уходом из дома Эйдена и последующим увольнением, когда я не работала, я думала об Эйдене чаще, чем ожидала. И большую часть времени я даже не хотела убить его.

После того, как вышла из его дома, моя нога не могла выжимать педаль газа еще сильнее, чтобы добраться домой. Первое, что я сделала, — начала новый проект, решительнее, чем раньше, в желании преуспеть в том, чем я люблю заниматься. Я была готова и желала надрывать задницу, чтобы все сработало, не важно, чего это мне стоило.

Мосты были сожжены.

Эйден — хренов мудак, а я никогда не обвиняла его в чем-то, кроме практичности и решительности. На это я могла рассчитывать, но не считала его предателем. Я не Тревор или Роб. Я не получаю дополнительные деньги за выбор, который он делает, и для меня все было лучше, когда он был счастлив. Разве я не старалась делать то, что лучше для него? Разве не старалась делать то, что делало его счастливым?

Но он позволил этому придурку говорить обо мне гадости, когда я провела Рождество в Далласе, вместо поездки к младшему брату, потому что в то время он все еще не мог двигаться самостоятельно.

К несчастью, я думала об Эйдене первым делом, когда просыпалась по утрам. Мое тело не привыкло спать до восьми; даже в выходные я обычно вставала в шесть. Думала о нем, когда готовила завтрак и откусывала утреннюю колбаску. Затем я снова думала о нем во время обеда и ужина, потому что привыкла готовить его блюда и съедать часть.

Я часто думала о нем в первые две недели свободы. Нельзя проработать с кем-то пять, шесть или даже семь дней в неделю два года, не превратив это в рутину. Я знала, что не могу просто стереть его из своей жизни, будто он нарисован карандашом.

А еще лучше стереть момент, когда я поняла, что цеплялась за работу на мужчину, который не придет на мои похороны, даже если они выпадут на его выходной. А тот факт, что у меня есть члены семьи, которые тоже не придут на мои похороны, не облегчал остроту осознания.

Через несколько дней мой гнев утих, но ощущение предательства, засевшее в легких, не прошло полностью. С ним что-то происходило; это очевидно. Может, при нормальных обстоятельствах он не вел бы себя как огромный придурок.

Но он пересек крошечную тонкую линию, которую я нарисовала на воображаемом песке. И я сделала то, что казалось правильным.

Так что все кончилось.

Я продолжила жить своей жизнь, стала сама себе начальником, и это именно то, что я планировала делать.

И я не оглядывалась на то, что сделала.

Однажды вечером я быстрым шагом шла к своей квартире после посещения тренажерного зала, завершая мозговую атаку, чтобы добавить финальные штрихи к дизайну обложки, которую планировала закончить перед сном, когда заметила фигуру, сидящую на нижней ступеньке лестницы. Поглаживая перцовый баллончик, который я всегда держала под рукой, особенно когда была у своего комплекса, я прищурилась и задалась вопросом, кто, черт возьми, там сидит.

Сейчас девять часов вечера. С наступлением темноты только торговцы наркотиками тусовались у нашего комплекса. Все остальные были об этом осведомлены. Плюс, кому нравилось сидеть снаружи в летнюю жару и с москитами?

С этой мыслью я ускорилась и осознала, что мое колено немного болело после двухкилометровой пробежки. Два километра! У меня ушло всего полмесяца пробежек по четыре раза в неделю, чтобы привыкнуть к стабильной дистанции в один километр, и потом я добавила еще километр, пробегая его чуть быстрее. Это было нечто, и я гордилась собой. В планах на эту неделю было добавить еще километр.

В моей руке до сих пор был перцовый баллончик, пока я с осторожностью наблюдала за... мужчиной. Это, определенно, был мужчина, сидящий у подножья лестницы. Я прищурилась. Мои ключи были зажаты в свободной руке, готовые к использованию — либо открыть дверь, либо воткнуться кому-то в глаз, если до этого дойдет.

Я уже начала вытаскивать баллончик, когда раздался мужской голос:

— Ванесса?

На долю секунды я замерла от громкого, резкого звука, и меня слегка выбило из колеи то, что незнакомец, сидящий на лестнице, знает мое имя.

А затем меня поразило узнавание.

Я застыла на месте, когда не незнакомец поднялся, и моргнула.

— Привет, — мой бывший босс выпрямился во весь свой впечатляющий рост, подтверждая, что это он. Эйден. Это Эйден. Здесь.

В приседе он мог быть любым парнем, который занимался в зале, особенно когда его руки прижаты к бокам, скрывая объемные мускулы, которые прославили его. Вероятность того, что он впервые использовал со мной слово на букву «П», пролетела в моем мозгу, когда я выговорила:

— Что ты тут делаешь?

Я, определенно, хмурилась. Мой лоб сморщился, пока я впервые за месяц смотрела на него, одетого в футболку и шорты.

Его лицо — все та же недвижимая маска, как и всегда. Эти карие глаза, которые я видела сотни раз в прошлом, впились в меня, его глаза осматривали ярко-красный цвет, в который я позволила Диане перекрасить мои волосы две недели назад. Он ничего не прокомментировал.