— А вот мне,— говорит он,— «Виноград» больше пришелся по душе. «Жук» написан хлестко, ничего не скажешь, но это не каманинский рассказ. А второй — его. Я читал рассказы Каманина в ру­кописях, вот те в таком же духе.

— Где вы их читали? — изумился я.

— В Госиздате, в отделе массовой литературы. «Блоху» читал, «Могильный камень», мне их давали на рецензию.

Убиться можно! Меня привели знакомить с человеком, а он, вы­ходит, уже знает меня, читал мои рассказы. Ну и дела! Потом, пом­ню, Гумилевский сел со мной на диванчике рядом и стал расспраши­вать, кто я, откуда, как начал писать.

— У вас дело пойдет, поверьте мне,— сказал он.

Вышел я из квартиры не с Любовью Федоровной, а с Замойским. Как это получилось, сам не понимаю.

— Ты где живешь? — спрашивает он меня.

— Далеко. На Бакунинской, бывшей Покровской. Трамваем час ехать.

— А я живу близко, на Брестской. Может, пойдем ко мне, у ме­ня и заночуешь? Поговорили бы.

— Так у тебя, наверное, семья? Не хочу стеснять людей.

— Семья моя, жена с детишками, в большой комнате на треть­ем этаже, а я на втором; в маленькой и без окна, у меня там и днем лампа горит. Слушай, у меня не только кровать, но и диванишко ста­рый имеется, на нем и переспишь. Пошли!

И я пошел к нему. И мы проговорили всю ночь...

Глава третья

«КУЗНИЦА» И «КУЗНЕЦЫ»

Четверги «Кузницы» я начал посещать с зимы 1922/23 года, и повел меня туда мой институтский дружок Климент Яковчик, удивительно добрый, легко со всеми знакомящийся человек.

Бывал я с ним до этого в Пролеткульте, где увидел впервые зна­менитых тогда Михаила Герасимова и Владимира Кириллова. Очень были занозистые и, как вошли в зал, так сразу же, не спросив сло­ва, начали кричать свое, прерывая докладчика. Водил он меня и на вечера Лефа, и в Союз поэтов, и даже в «Стойло Пегаса», кабачок на Тверской, сводил. Не понравилось мне это «Стойло Пегаса», я-то сам тогда еще не пил и не курил. Вот и в «Кузницу» он, Яковчик этот, меня затащил.

— Ты в какой-нибудь группе состоишь? — спросил как-то вечером в институте, куда редко, но все же заглядывал.

— Состою в «крестьянских», да почти не хожу - некогда.

— И нечего тебе туда ходить. Ты, брат, вступай в другую груп­пу. Ну хоть в «Кузницу». Смотри, кто там есть. Прозаики: Ляшко, Гладков, Бахметьев, Сивачев, Новиков-Прибой, Низовой. Поэты: Обрадович, Александровский, Казин, Санников, Бердников. Есть у кого учиться! А у «крестьянских» у кого ты будешь учиться? В сле­дующий четверг мы пойдем туда, сам посмотришь и убедишься.

Я пошел, посмотрел, убедился и, кажется, с того четверга не пропускал ни одного вечера «Кузницы» в течение лет четырех-пяти. Помещалась она, как почти все тогдашние литературные организа­ции, в Доме Герцена на Тверском бульваре. Занимала на третьем этаже одну комнату средних размеров, там и правление было и проводились обсуждения. Рядом в двух комнатах заседал ВОКП (крестьянские писатели), а дальше шли помещения, занятые РАППом и редакциями журналов «Литературный критик» и «На ли­тературном посту». Второй же этаж, где комнаты были попросторнее и посветлее, получили Всероссийский союз писателей (попут­чики) и Союз поэтов.

Как проходили творческие вечера «Кузницы»? Руководил ими Николай Николаевич Ляшко, всегда спокойный, вежливый. Не знаю, обязанность ли это его была как члена правления или он просто лю­бил это дело, но никто, кроме него, вечеров не вел. Он же принимал рукописи от желающих, устанавливал очередность, советуя иногда авторам повременить с читкой, поработать еще над рукописью,— значит, предварительно он все прочитывал.

Народу на вечерах было не очень много, человек до сорока. Из них членов «Кузницы» меньше половины, остальные — гости, боль­шей частью старушки какие-то. Корифеи же, такие, как Низовой, Новиков-Прибой, Гладков, Бахметьев, бывали только на организационных собраниях или когда сами читали свое. На собраниях главенствовал Владимир Матвеевич Бахметьев, он был в группе, как стало мне ясно, идейным вождем. Часто я видел Обрадовича, Сивалева, бывал на вечерах и Григорий Санников, хотя числился одно­временно в группе «Октябрь». Это тогда разрешалось, многие «куз­нецы» состояли и в других организациях, но ни в коем случае не в РАППе.

Мне же одни писатели были по душе, другие не очень, а разно­гласий между группами я особых не видел, да в них и не вникал. Помню, как один из руководителей ВОКПа, из молодых, но бойкий, надумал войти в РАПП. Мы с ним были приятели, он и меня угово­рил и еще нескольких, но только не Замойского, тот был нас поум­нее. И вот мы явились туда, за столом президиума сидел главный их критик Авербах, и наш выступил с речью, что поскольку, мол, есть союз рабочего класса и крестьянства, то и мы, крестьянские, готовы влиться в РАПП на правах самостоятельной группы, у нас и назва­ние придумано — «Закал». Тут Авербах переспросил: «За что? За что?» — и наш, не заметив подвоха, ответил раздельно: «„За-кал"!» Тем дело и кончилось.

«Кузница» же была с РАППом в непримиримой вражде.

— Нельзя даже в шутку,— говорил на одном из собраний Бах­метьев,— называть писателем человека, который только еще начина­ет писать. РАПП, практикуя прием всех желающих, поступает нера­зумно и вредно. Ведь не называют на заводе слесарем того, кто за­крутил одну гайку. А мы часто так и делаем: даем титул литерато­ра человеку, сочинившему один рассказ или одно стихотворение. Глядишь, он и сам этому поверил, бросает производство, а литерату­рой ему не прокормиться, вот и катастрофа у него.

Привожу эти слова не со стенографической точностью, но за смысл поручусь. И я был с ним согласен, хотя мне хотелось самому стать поскорее членом такой сильной творческой организации, как «Кузница». Молодость, ничего не попишешь! Но я решил заработать это право, решил учиться писать, а пока что ходил на четверги «Кузницы» и слушал написанное другими.

— Сегодня у нас читает главы из своей новой повести Алексей Силыч Новиков-Прибой,— говорит Ляшко на одном из очередных вечеров. — Пожалуйста, Алексей Силыч.

С одного из кресел поднялся кряжистый, небольшого роста че­ловек с лысиной, внушительными усами. Он направился солидно к столу, занял место рядом с председателем и начал читать главы из повести «Ералашный рейс».

Рассказы Новикова-Прибоя я уже читал, мне они очень нрави­лись, особенно «Две души», над которыми я плакал горько. А вот новая повесть мне что-то не очень нравится, я то и дело ловлю язы­ковые шероховатости, да и читает он очень уж грубовато и просто. А надо заметить, что как раз у таких-то, каким я был тогда, у самих мужиков, тонкий слух к мужицкой речи, и она им, несмотря что родная, не нравится в книге, кажется грубой. Не знаю, чем это объ­яснить, но тогда со мной было именно так.

«В конце концов,— думаю,— не в читке дело, он не артист, но вот ляпсусы, неувязки стиля... Как же так? Ведь известный писа­тель, книг у него много, почему же не замечает сам, что не все у не­го гладко, что кое-где плоховато?»

Я тогда был в полной уверенности, что стоит человеку перейти в творчестве какой-то рубеж, овладеть раз и навсегда мастерством, а дальше уж дело только за сюжетом, а языковые трудности все по­зади. И по установившейся уже привычке записываю наскоро, что мне кажется очень хорошо, а что не совсем хорошо. К моему удив­лению и огорчению, тех пометок, где «не совсем хорошо», выходит куда больше. Тем временем Новиков-Прибой кончил читать, пошло обсуждение, а начиналось оно в «Кузнице» так...

- Вы что скажете о прочитанном? — обращается Ляшко к первому сидящему от стола.

Если человек не хочет говорить или сказать ему нечего, то про­молчит, а если желает, берет слово. И так по порядку Николай Нико­лаевич опрашивает всех присутствующих. Временем не ограничива­ли никого, но этим, надо сказать, никто не злоупотреблял.

Так было и на сей раз, но, удивительное дело, сегодня даже та­кие задиры, как Чистяков и Молодцов, не говорили ни одного кри­тического слова. Сплошные похвалы автору. Я не узнаю «Кузницу» сегодня. Доходит очередь до меня. А я к тому времени уже научил­ся критиковать других — критиковать-то всегда легче, чем самому писать, — и пошел. Ну точно резвый телок, выпущенный на луг. И что же было потом!