— Ты что, мартышка, здесь всю ночь спала? Прямо на ватниках? А я-то тебя ищу, ищу, куда, думаю, делась?
— Как голова?
— Болит, проклятая. Ну, ничего, я ее с утра трудотерапией лечу. Идем, покажу, какой я кусок стены отмахал. Или вот что: народ уже встал, поди поставь чайник, пока я тут закончу.
Ага, чай, а к чаю что? Ну, хлеб-булка есть, масло есть, но гостей же этим не кормят?
— Привет, Малыш, как вчера поплавала?
— Спасибо, хорошо.
— Мы знаешь, чо тут мозгуем: после вчерашнего выпивона всех мучают муки творчества.
— Точно. Трэба глоточек пропустить, а пети-мети, сама понимаешь, на исходе.
— Так вот, твой батя сказал, что у вас тут где-то полно бутылок скопилось.
— Да, в дождевой бочке.
— Точно, Малыш, а где эта заветная бочечка?
— За домом.
— Сабский, Катюша, ну-ка, организуйте.
— Есть организовать.
Что— то при дневном свете Сабский не выглядит таким уж несчастным. Может, вчера не заметил, как его Катюша с Торопковым целовалась?
— Вот она бочка с сокровищами! Ого! Да вы тут с отцом выпить не дураки!
Причем тут «не дураки», у нас же здесь рабочие и солдаты работают. И нечего жонглировать бутылками над бочкой. Во-первых, не умеете и разобьете, во-вторых, вода нам эта нужна для поливки.
— А, дьявол! Сорвалось!
Смеетесь. А кто теперь осколки из воды вынимать будет? Антонина Ивановна? Ведь ей в первую очередь вода понадобится. Сразу видно, не ваша это бочка, не ваша вода, не ваши цветы будут сохнуть. Черт! Порезалась! Хоть бы они кровь не заметили, а то подумают, что мне бутылок жалко.
— Слушай, Малыш, у вас рюкзак есть?
— Нет, только большая сетка.
— Тащи.
— Катю-юша, Са-абский! Что-то вы там надолго уединились. Бутылки не грибы, их искать нечего.
— Иде-ем!
— Слушай мою команду! В колонну ста-ановись! Сабский, бутылки и Староста — вперед!
— Есть вперед!
— Катюша и Малыш, стройсь!
— Есть стройсь!
— Песню запевай!
— Один верблюд идет, второй верблюд идет…
Что— то сегодня песня фальшиво звучит. Наверно, это просто не утренняя и не шоссейная песня. Слишком много народу, и все хмуро тащатся в очередях стоять.
— Староста, ау! Видала, как все на наши бутылки глазеют.
— Еще бы, они думают, что мы это все вчера выжрали.
— Уважа-ают!
— Катюш, вон мужик впереди мешок с отрубями волочет. Ты у нас самая хрупкая. Ну-ка, изобрази этюд «помощь».
— Есть изобразить «помощь».
Отчаянные они все-таки: а ну, как огромный мешковладелец догадается, что над ним смеются?
— Не оглядывайся, Малыш, а то мужик заметит. Взгляни лучше на Сабского: двадцать бутылок волочет, да еще на гитаре наяривает. Ему бы красный цилиндр — и вылитый декадент.
— Может помочь ему бутылки нести?
— Обойдется. Староста!
— Есть!
— А ну изобрази с Сабским «Два ханурика подрались из-за бутылок».
— Катюша, как «помощь»?
— В порядке. Мужик сначала решил, что я спереть его отруби собралась, испугался. Потом сообразил, что на меня можно мешок взвалить, тут же закряхтел, согнулся, как немощный старик. Здорово подыгрывал, такого хоть сейчас в партнеры бери.
Здорово все-таки со студийцами идти. Они такие храбрые, независимые, дружные. И я будто бы одна из них. Только немного под ложечкой холодок — вдруг мы попадемся?!
— Катюш, давайте отстанем немного, чтоб не подумали, что мы с «хануриками» заодно. Неужели тот человек и вправду свой тяжеленный мешок на вас взвалил?
— А чего: дают — бери, бьют — беги. И потом, не такая уж я и хрупкая — двойное сальто кручу.
— Мне очень нравится, как Сабский на гитаре играет. Сразу видно, что профессионал.
— Еще бы, его по классу рояля прямо в консерваторию брали, а он, дурак, не пошел. Родители у него дико интеллигентные. Как узнали, что он в цирк подался, чуть с ума не сошли. Вот скажи, Малыш, выходить мне за него замуж или нет? Как скажешь, так и будет.
— Как же можно про такое спрашивать?
— Думаешь, я треплюсь? Знаешь, как у них дома все красиво: ковры, рояль. Отец Сабского каждый день жене цветы приносит. Живые. Представляешь?
— Наверно, любит ее.
— Да нет, они же старые. Просто семейная жизнь должна быть построена на какой-то красивой традиции, например, на цветах.
— Цветы — это, конечно, красиво, очень красиво, но где их зимой достать? На рынке? Дорого.
— Вот именно — дорого. Мужчина должен все время на женщину тратиться, чтобы все время доказывать свою любовь.
Деньги, любовь, цветы… Только представить: каждый день у тебя в доме умирают живые цветы. А ты смотришь на них как тюремщик и ничем не можешь помочь. Нет, не хочу, пусть растут на свободе.
*
— А скажи-ка, Малыш, что там впереди за архитектурный ансамбль виднеется?
— Магазин.
— Вот оно заветное словечко. Сабский, Катюша! В пирамиду — ап!
Неужели они так в магазин войдут? У Сабского бутылки, гитара. У Катюши все платье на лицо упало. И вообще, там полно народу…
— Катюша, сальто ап! Староста, снимай панаму, собирай пожертвования! Малыш, пользуйся заминкой, дуй в кассу без очереди: полкило колбасы и шесть плавленых сырков!
— Неудобно. Я лучше в очередь.
— Эх, Малыш, больно ты положительная. Не выйдет из тебя артистки.
Сама знаю, что не выйдет. Где уж мне одним взглядом раздвинуть потную спрессованную толпу и погрузить ее в прохладный полумрак зрительного зала. Заставить сотни глаз смотреть на мое белое намалеванное лицо, мои двигающиеся алые губы. Слушать мою сказку о добрых и веселых людях.
Куда прешь?! А еще в шляпе! Антиллигент проклятый! Ты, выдра драная, тут не стояла! От шляпы и слышу! Больше полкила в одни руки не давать! Куда смотрит милиция?!
— Ты, Малыш, так в очереди и стоишь? Взгляни, сколько всякого добра мы раздобыли! Айда до хаты!
Один верблюд идет…с колбаской, другой верблюд идет…с батонами, третий верблюд идет… с водочкой!
За батьку советской пантомимы! Ура-а! За дочку отца советской пантомимы! Ура-а! За будущий театр советской пантомимы! Ура-а!
Ни— че-го я не могу!
Даже защитить дом от Анютиной смерчеподобной деятельности не могу. Стоило папе и маме уехать, как она тут же примчалась. Привезла с собой рабочих. Оказывается, они дом собираются штукатурить. Я ей: «Нельзя брать песок для штукатурки с горы, он с глиной». А она: «Прекрасно можно». Я ей: «Зачем дом снаружи штукатурить, если внутри полов нет?» А она: «Главное снаружи марафет навести, а чо у человека в брюхе — этого никому не видно».
И хоть бы домина наш возмутился, мол, чего в меня чужие лезут. Нет, молчит. Папа ему день и ночь второй этаж штукатурил, мама ему, как муравей, доски тащила. А только Анюта начала шуровать, так он тут же толстые бока подставляет. Разве что не урчит.
— Чего, невестка, губы-то надула? Думаешь, Анюта из-за денег с дачей вашей валандается? Да пропади они пропадом эти деньги! Мне матку твою жалко… Она как никак на умственной работе. А батька твой — ему все цирки — гулянки. Где ж ей рабочего классу обойтись?
— Анна Григорьевна, а разве сзади дом штукатурить не будут? Ведь нехорошо: где видно — штукатурить, где не видно — так оставлять.
— Богатая? Вот и плати за «хорошо». А мне твоя мать денег в обрез оставила. Еще выгадывать приходится. Вот в субботу Колюня с Вовулей приедут, краски половой сухой купят, мелу. Фасад-то и покрасим.
— Коричневой краской?!
— Ну, разведем, конечно. Оранжевенький такой колер получится. Я и бабке твоей сказала: «Давай и ты раскошеливайся. Подкинешь деньжат, привезем обоев и второй этаж поклеим».
— Не нужно в маминой комнате клеить, для нее трудно обои со вкусом подобрать.
— Чего трудно-то? Обоев везде навалом, только денежки плати. Тон выберем посветлее, сразу культурный вид будет.
