— Привет.

— Ты не меня ищешь?

— Тебя.

И кривая ухмылочка.

…В ушах звенит. Как во сне, не могу выбраться из лабиринта дорожек. Доплутала! ОН! Может, не заметит? Заметил. Нарочно не приподнимается со скамейки, чтобы я, как собака, к нему подошла. Споткнулась, идиотка! Не хватало еще перед ним грохнуться в грязь!

Ну же, глупые ноги, вы идете к любви, а не на эшафот!

— Что ты на меня так смотришь?

— Непривычно, на загорелом лице глаза кажутся слишком светлыми и яркими.

— Черноморский загар. Не то, что у вас тут — колхозно-городское пожелтение кожи.

— Ларка тоже на юге отдыхала. Ты ее там не встретил?

— Черное море, между прочим, большое.

— Да? А на карте — совсем маленькое: на одном конце пляжа вытянешься, на другом головой до Болгарии достанешь.

— Местные на пляжах не валяются. Только такие, как твоя Ларка: приедут, разлягутся грудями — животами кверху, ноги растопырят и лежа-ат целый день.

— А что местные делают? По домам сидят?

— Зачем? Плавают, ныряют, с дружками шляются. Этим летом, правда, скукотища была. Ребята старые разъехались, одна малышня осталась. Я от нечего делать даже стихи начал сочинять.

Ой, не могу! Умру со смеху! Пшеничный, оказывается, мой товарищ по несчастью: со-чи-ня-ет! А почему бы и нет? Что он глупее меня? Нет, конечно. Только зачем ему стихи?

— Чего смеешься?

— Не обращай внимания, это нервное. О чем стихи?

— О море, о кораблях… Хочешь, пойдем ко мне, я тебе почитаю?

— Неудобно, помешаем твоим родителям.

— Они на работе. А брательника у бабушки оставили, он там будет учиться.

— Жалко. Он мне нравился: такой плюшевый, коричневый.

— Ты ему тоже нравилась. Из вас отличная пара бы получилась: он на голову ниже тебя. Гуляли бы: Пат и Паташон.

Злится. Что я такого сказала? Иду, как покорная овца, слушать стихи. Ме-е-е, и даже не заикаюсь, что у меня своя сказка есть.

— Проходи. У меня тут на столе бумаги разбросаны, не обращай внимания.

Уж у него разбросаны! Посмотрел бы он на мой стол! Странно, почему я раньше не замечала, что у нас с ним комнаты похожи? Одинаково большие и квадратные. Так же двумя книжными шкафами отгорожена тахта. Круглый стол, диван, два письменных стола. Только у нас ковров на стенах и на полу нет.

— Ты меня слушаешь?

— Конечно. Могу повторить последнюю строфу. Повторить?

— Не надо.

Догадался, что я его стихи воспринимаю просто как рифмованные слова. Теперь будет мстить. Не знаю как, но очень мелочно.

— Ну, хватит баловаться. Я тебя просто-напросто разыграл.

— Как это?

— Хотел проверить, как ты знаешь современную поэзию. Переписал из «Юности», а ты и поверила.

Неправда. Такие стихи не могли напечатать. Впрочем, кто я такая, чтобы судить? Тоже мне, великий знаток литературы! На свою бы писанину полюбовалась!

— Стихи пишут, чтобы понять себя и другого.

— Стихи пишут только пижоны или больные. У нас в Севастополе парень один был, так он родился с одной рукой коротенькой, как клешня, а на другой тоже пальцев не хватало. Вот ему стихи в самый раз было писать, куда он еще такой годился? Они жили над нами. Так брательник его из этих стихов самолетики делал, и с крыши сортира по всей улице пускал.

— Пушкин и Лермонтов не были уродами.

— Так то когда было…

В чем дело? Почему у меня все внутри вибрирует от беспокойства? Казалось бы, сидим с Пшеничным как друзья, беседуем о поэзии. Только захоти — и можно представить, что это разговор влюбленных. Еще чуть-чуть — и кино герои. А вот звенит и звенит тревога. Когда это началось? В Выборгском саду? Нет. Здесь? Да. Первый раз кольнуло, когда хотела повторить Пшеничному строчку его стихов. Осторожно. Опасность нужно искать сосредоточенно. Как с миноискателем. Она исходит от Пшеничного? Нет. Его комнаты? Нет. Улицы? Нет. Что-то случилось дома? ДА!

Что я могла натворить? Утюг оставить? После школы не гладила. Не сделала уроки и шляюсь? Успею. Еще рано. Папа приехал из Москвы и сердится на меня? Нет. В чем же дело?

— Пшеничный, мне нужно срочно домой.

— С чего это? Я взял билеты на шесть.

— Позвони Рите или Ларе. Только не обижайся, мне правда очень нужно. У меня что-то дома случилось.

— Что?

— Не знаю, не могу тебе объяснить.

— Давай я хоть…

— Нет, не провожай меня. Я бегом побегу.

Посмотрел на меня как на чокнутую. Ну и пусть, лишь бы успеть добежать. Ну-ка быстрее! Что-то гудит, как пожарная сирена! Может, Ксению или Елену Яковлевну мужья убили? Глупости. Это не им, а мне что-то угрожает. Что-то черное, бесформенное. Притаилось, как паук, под лестницей и ждет. Скорее! Ну же, скорее!

— Куда несешься?

— Пусти, Алекся, не до тебя сейчас!

— Не пущу.

— Да отойди же! Мне срочно нужно домой!

— Не отойду.

— Я папу крикну!

— Врешь! Не крикнешь. У тебя в квартире никого нет.

— Откуда ты знаешь?

— Во! Это видала?! Маманя твоя записку оставила.

«Ключи у соседки по площадке».

— Некрасиво чужие записки срывать.

— Чо, грамотная? Ща как врежу!

Так, значит, вот из-за кого я мчалась? Из-за Алекси-косоглаза? А куда Ксения с Еленой делись?

— Пусти, паук!

— Чо, обзываться? Сымай пальто!

— Не рви, разорвешь!

Гадина! Он сильнее меня! Закричать? Отпихнуть ногой? Рвануться со всех сил — и на улицу?

— Чо, вырываться? Гы-ы!

БР— Р-Р, ползает руками по телу! Мерзкий слизняк! Размахнуться бы как папа учил -и по-боксерски в подбородок!

— Гляньте-ка, чо она можеть — гы-ы!.

Скалится. Какое жуткое ощущение, когда кулак ударяется об лицо! Как об фарш котлетный. Бр-р! Меня сейчас стошнит!

— П-пусти!

Только несколько ступенек, чтобы дотянуться до соседкиного звонка.

— Чо, кусаться?! А по зубам?!

Две ступеньки…! Ни-как не выр-вать-ся… Не оттолкнуть от себя мерзкий кусок мяса!

— Пусти, говорят!!!

— Кто там? А-а, за ключом? А ктой-то там по лестнице побежал? Вот я вам, хулиганье! Ты чего такая встрепанная? Выпимши? Рано тебе этим заниматься. Вот я матери-то скажу!

Дура! Слабая дура! Не можешь с каким-то косоглазым Алексей справиться! Люди с бандитами, фашистами боролись, а ты не можешь ударить, как следует, чтоб не лез!

Вот и размазывай теперь слезы по зеркалу! Бегай в туалет, чтоб еще раз вырвало!

Тоже мне — киноактриса! Распредставлялась — «любовь прекрасна, мир чарует»!… Расфилософствовалась — кислое яблоко, горькое яблоко!… А на самом деле любовь — это самое мерзкое, самое уродливое чувство на земле!

— Больно ты, деушка, поздно домой стала являться. Мать не доглядывает за тобой, так ты и рада.

Какое Елене Яковлевне дело, когда я домой прихожу? Ее Ленка, можно подумать, дома сидит.

— Отец, знамо дело, — мужчина, его забота деньги зарабатывать, а мать-то уж могла бы за девицей последить. Так я, Ксения, говорю?

— Чего ж не так? Мужчина — он завсегда.

— И то сказать, какая из доцентки хозяйка? Ни тебе сготовить, ни постирать. Все бегом, все бегом. Так, что ли?

— Хозяйка, она завсегда…

— Если мужика уютом не приветить, он, какой хошь хороший, на сторону бегать начнет.

— На сторону, они завсегда…-

— Вот меня пусть кто угодно спросють, не побоюсь сказать: грех на такого мужика жаловаться: он, бедняга, сам свои носки, рубашки стирал. Где еще такого мужика найдешь? Верно, Ксения?

— Мужик справный: не курит, не пьет. Чего ж еще?

О ком это они? «Мужик» — это мой папа, что ли? У самих у них мужики деревенские. Двух слов связать не могут. Кто им позволил о моих родителях судить?!

— Чего чай-то пустой хлебаешь? На-ко вот пряничка.

— Спасибо, не хочется.

— Ешь, ешь, а то вон какая худющая стала, прямо кожа да кости.

— Телефон!

— Сиди, не прыгай. Ксения подойдет.