Итак, приговор вынесен, обжалованию не подлежит. Встаньте, классики в красивых переплетах. Стенные часы, остановитесь. Ах, вы и так стоите? Простите, не заметила. Пишущая машинка замри. Выслушайте приговор в скорбном молчании.

Первое. Сказка банальна.

Второе. Подсудимая не умеет видеть в Лаше, Алке, Ларисках и пр. уникальность подростковый души.

Третье. Предлагается запретить подсудимой занятия на поприще литературы. В крайнем случае, может попробовать себя в журналистике.

Стараюсь, хотя бы внешне, сохранить чувство собственного достоинства. Принимаю соболезнования окружающих. Благодарю кабинет Людмилы Николаевны, он был очень терпелив по отношению ко мне.

И вам, господин рояль, спасибо, нет, нет, что вы, я сама вижу, что не следовало этого писать. Господин дубовый стол? Не стоит беспокоиться, не провожайте, я прекрасно выйду сама. До свидания, резные стулья. Ну что вы, я совсем не обиделась. Это было просто ребячество — выносить свои тщедушные творения на ваш высокий суд.

Сказано писать о школе.

Значит о школе. А что писать? Рассказ? Роман? Нет, о школе лучше всего снимать кино. Помощник по свету, дайте, пожалуйста, над закопченным Лесным — яркое весеннее солнце. Так, хорошо. Наплыв камеры. Стадион. Живописные группы школьников возвращаются с урока физкультуры. Впереди в черных вельветовых куртках стайка мальчишек. Чуть позади — новенький небесно-голубой костюм сияющего Вити Волкова. Стоп! Эй, кто-нибудь, уберите из кадра Пшеничного. Вечно он вьется там, где можно развлечься за чужой счет! Объектив на третью группу! Прекрасно. Группа достаточно живописна. Сначала идут девушки в темных платьях и школьных фартуках. Это бывшие «вэшники». Затем темные платья сменяются белыми футболками и синими трусами. Бывшие «бэшники». Лашу — крупным планом, пожалуйста. В пол-лица улыбка с лошадиными зубами, могучий торс и полощущиеся на ветру голубыми знаменами трусы. Прошу оператора проследить, чтобы по яркости Лашины трусы ни в коем случае не уступали Витиному костюму.

Диалог.

— Ва-ань, а Вань, ну что ты все молчишь?

— Сказал бы чего, а?

— Или сыграл на балалайке.

— Зна-ай улыбается, словечка от него не допросишься.

— Ну, не хочешь на балалайке, давай рок спляшем. Я сошью себе трусы, как у Лаши, синие-пресиние — под цвет твоих глаз.

— Ва-ань, ты их не слу…, ты меня слу…, пошли в кино, а? В «Первом мае» такая кина идет — закачаешься!

— Про любо -овь?

— Спрашиваешь.

— Не, Вань, ты с ей не ходи, с ей пропадешь. Ты со мной иди. Я тебе мороженое куплю, хошь? Вот ты какое больше уважаешь — эскимо или трубочку?

— Молчишь? Правильно делаешь. Она тебя не любит. Это я по тебе сохну.

Ну, сколько можно травить человека?! Нет, не могу больше спокойно наблюдать. Соскакиваю со своего режиссерского стула и с мегафоном наперевес кидаюсь на Витину защиту.

— Вы бы свои пламенные чувства к Волкову поберегли до контрольной по математике.

— Ха, мы-то поберегем, а вот он ни за что списать не даст.

— Правильно. Он человек высоких принципов.

— Да он просто жмот. Морального кодекса строителя коммунизма не соблюдает: решил контрольную сам — помоги товарищу.

— Коммунизм еще не дошел до его сибирской деревни. Они там живут по старинке — честно.

— Да он просто кулак недораскулаченный.

— Если подходить экономически, то он из беднейшего крестьянства.

— Да ты на его костюмчик полюбуйся. Ва-ань, почем материальчик брали?

— На этот костюм ушли многолетние накопления семьи. И потом, смеяться над одеждой и физическими недостатками — ниже нашего интеллектуального уровеня.

Стоп! Стоп! Мое вмешательство в защиту Волкова сценарием не было предусмотрено. Вот и Нина недовольна таким поворотом сюжета.

— Чего ты к «бэшникам» прицепилась?

— По-моему, это они к человеку прицепились.

— Уж и потрепаться нельзя.

— У Волкова способности к математике. А больше ни у кого их нет.

— Ну и черт с ними, с его способностями, нам от них ни жарко не холодно. А вот тебя начнут склонять вместе с Ваней.

— А вдруг из Волкова выйдет великий математик, и он откроет какой-нибудь закон Вселенной.

— Ничего из него не выйдет. Он даже в институт-то — и то не поступит.

— Откуда ты знаешь?

— Да ты сама посмотри на его лопоухую физиономию. Где ему написать сочинение? Дерёвня.

Та— ак. Испортила весь съемочный день, а то и целую неделю. И к тому же Нина права, мне предстоит обструкция класса.

Никудышный из меня режиссер. Лучше бы Людмила Николаевна поручила эту работу Лаше. Вот Лаша запросто наснимает все, что угодно. Особенно, если на главную роль ей дать меня.

Итак, ДУБЛЬ-2! СВЕТ! Да-да, весеннее солнце можно оставить. Только вдоль прокопченных домов нужно поставить зеркала из комнаты смеха и снимать отражение. МОТОР! Темные вельветовые куртки извиваются в бешеной пляске. Над ними порхает, взмахивая руками, как ангельскими крылышками, Пшеничный. Следом катится пузатый голубой Витя-шар. Он подпрыгивает, помогая себе ушами, как крыльями, но оторваться от земли не может — мешает раздувающийся костюм. А это кто такой на длинных ногах и с коротким туловищем? Ой, не могу, это ж Алка. Скромно идет в массовке. А это, с жирафьей шеей и головой в барашковых завитушках? Ларка. А рядом с ней…

Голос Лаши в мегафон: СТОП! В чем дело? Почему заминка?

— Нет на месте Ларуси.

Голос Лаши: Ну и что, ее давно уже нет. Мать забрала документы и устроила в вечернюю школу. Кто позволил прерывать съемку?! МОТОР! Головастика крупным планом!

Мой выход. Ну, держитесь, американские звезды! Догоним и перегоним. Взгляд в зеркало. Так и думала. Огромная голова на коротеньких ножках. Ускоренная звукопись делает из моего голоса: ти-ти-ти. А из голоса хора: та-та-та.

— Ти-ти-ти — почему класс такой разобщенный мгновенно объединяется в осиный рой, если нужно на кого-нибудь напасть?

— Та-а-та-а-та — потому что ты, Головастик, дура и не понимаешь простейших вещей.

— Ти-ти-ти — а над Лашей почему никто не смеется, хотя она вряд ли красивее и умнее Волкова?

— Та-а-та-а-та-а — а ты посмотри на Лашину прическу, одежду, на то, как она умеет носить папку и сыпать через слово школьным жаргоном. Она же СВОЯ.

— Ти-ти-ти — и я своя. Я уже много лет в этой школе.

— Та-а-та-а-та — ты НЕ своя. Ты нам чужая.

Ну вот, я же говорила Людмиле Николаевне. Я не могу писать о школе. Здесь нужен кто-то более сильный, более умный. У меня не получается.

ГОЛОС ЛАШИ В МЕГАФОН: Эй! Кто позволил Головастику сутулиться!

— Лаша, ну как голова на ножках может ссутулиться? Это же придирки.

ГОЛОС В МЕГАФОН: Не умеет в моем фильме играть — пусть убирается! Незаменимых людей нет! Мы на ее место Аллу назначим! Грим для мисс Аллы!

Урок начался, как обычно…

Ничто не предвещало его срыва. И тут вошел Николай Михайлович. Он слегка покашлял, но он всегда кашляет, прежде чем что-нибудь скажет. Дело было совсем в другом. У него был такой вид, будто за щекой, которая всегда болела и подергивалась, сейчас лежит вкусная конфета. Выражение его лица можно было даже принять за улыбку. Мы насторожились. Ник. Мих. никогда не улыбался. Поэтому даже до того, как он успел что-либо сказать, все уже были готовы повскакивать с мест и завопить «Ура».

— Ребята, человек в космосе! Наш! Советский! Юрий Гагарин!

— УРА-А! Домой отпустят!

Все начали беситься, и Ник. Мих. никого не останавливал, его вечный темно— синий костюм сиял. Можно было подумать, что это он сам запустил ракету.

— Айда в коридор! Там радио, послушаем.

Все высыпали в коридор. Школьное радио дребезжало, ничего разобрать было нельзя. Прибежала пионервожатая с табуреткой. Попыталась дотянуться до динамика. Мальчишки начали делать вид, что опрокидывают табуретку.