— Когда я смотрю на картину сама, я на ней ничего не вижу: только пятна, фигуры, предметы. В лектории мне ее с помощью диапозитивов разбирают на кусочки. Объясняют образы, показывают, как они развивались от эскиза к эскизу.

А когда возвращаешься в музей уже не ты ее, а картина тебя собирает из кусочков. Вот ты идешь по дворцовой лестнице, она охватывает тебя с двух сторон мраморными перилами, осторожно передает тебя овальному залу, он срезает в тебе лишние углы, окутывает лепниной, подстилает теплое дерево под ноги, и как на ладонях подносит тебя к картине. Тебе только остается -распахнуть глаза и шагнуть внутрь рамы. И ты уже другой человек.

— А какую тему ты выбрала для экскурсий в школе?

— Не знаю. Может, взять для начала парадный портрет? Там проще — в картину можно войти по драгоценному шитью платьев и мундиров.

— Слушай, отдай мне парадный портрет. По нему легче готовиться.

— Ладно, тогда мне лучше взять переход от классицизма к романтизму. Отобрать несколько картин, как на лекции, и сопоставить детали.

— Отдай Ларуське «переход». А себе другое что-нибудь возьми.

— Гм, пейзаж взять? В школе от полей-деревьев все мигом завянут. Натюрморт? Доморощенные шутники начнут упражняться в добавлении «недостающих» деталей. Разве что «передвижников»?

— Во-во, бери «передвижников». Самое милое дело. Страдания народа: холод, голод, нищета. Сразу пятерку по истории и по литературе поставят.

— Да я не для оценки. А вдруг никто на мою экскурсию не придет?

— Придут. Даже Пшеничный притащится полюбопытствовать, рот раскроет и ему туда куропатка из «Охотничьих рассказов» влетит.

— Опять Пшеничный! Надоело!

— Ну-ну, не буду. Слушай, а ты экскурсию будешь по бумажке читать или вызубришь?

— Ни то, ни другое. Мне, для того, чтобы хорошо получился рассказ, нужно просто продумать все, что нам говорили в музее. Потом все нарочно забыть. И, оказавшись перед репродукцией, постараться увидеть ее как бы впервые. Смотришь на картину и сама не знаешь, что ты о ней скажешь в следующую секунду. Открываешь рот и с удивлением слушаешь себя. Вот тогда получается интересно.

— Боюсь, что после тебя нас с Ларуськой вообще никто слушать не будет. Она тебя просила написать ей экскурсию?

— Да. Только у меня на такую писанину ни сил, ни времени не хватит. Вот если бы у нас был магнитофон, я бы рассказала, что мне видится на ее парадных портретах, а она могла бы записать.

— Неужели ты не видишь, что она тебя эксплуатирует?

— Ерунда. Она мне даже помогает своей собранностью, требовательностью.

— До чего же ты наивна! Как можно быть умным человеком и не понимать простых вещей: мы не можем дружить втроем. Мы слишком разные.

— Наоборот! Когда мы втроем, мы перестаем быть половинкой-четвертинкой, мы становимся одним взрослым человеком. А взрослый — это тот, кому сейчас, а не в будущем принадлежит его жизнь.

— Как это?

— Ну, взрослый живет своей, а не родительской жизнью.

— Нет, ты все-таки не понимаешь. Неужели тебе не противно каждый день чувствовать себя лгуньей: то Ларуська просит тебя что-то не говорить мне, то я прошу не говорить Ларуське. Ты выкручиваешься (кстати, очень неудачно), что-то мямлишь, молчишь. Учти, ложь очень легко входит в привычку, привычка становится второй натурой.

До чего холодно. Руки онемели, аж портфель удержать не могут. И в голове вместо мозга глыба льда. Что Ларка от меня хочет? Чтобы я сказала Ларуське, что не буду с ней дружить? У меня и язык-то не повернется так обидеть человека.

— Лар, это совсем не плохо, что мы разные. Мы как бы дополняем друг друга.

— Я чувствую, что у тебя не хватает воли выбрать между ею и мною. Но ведь от этого все равно никуда не денешься. В жизни всегда приходится выбирать. И чем решительнее ты научишься делать выбор, тем легче тебе же будет потом.

Что ей от меня надо? Зажала меня в когтях, как птица шишку, и долбит клювом. Но я-то, между прочим, не деревянная, мне больно.

— Лар, пойдем ко мне, погреемся. Это ты от холода так. Посидим, попьем чаю, и ты сразу увидишь все по-другому. Люди не вещи, их нельзя выбирать. Можно только искать друг в друге что-то общее, что объединяет. И любой ценой учиться быть вместе, а не разъединяться.

— Я не говорю, что ты обязательно должна выбрать меня. Мне вовсе не хотелось влиять на твой выбор, поэтому-то я и не иду к тебе. Но выбрать придется.

— Почему?

— Скоро ты сама убедишься: оставив все, как есть, ты просто лишишься нас обеих.

— Давай хоть в парадной постоим у батареи. Я совсем закоченела. Ничего не соображаю.

— Нет, останемся здесь, на нейтральной территории.

Ничего себе нейтральная территория! Держит меня как крепость в осаде! Морит голодом-холодом! Да еще угрожает! Эх, тарелку бы щей сюда горячих. Может, тогда мне хоть сытое брюхо подсказало бы, как выпутаться из этой дурацкой ситуации.

— Лар, у меня ноги как культяшки, ничего не чувствуют.

— Все от тебя зависит. Ты должна сейчас сделать выбор.

— Я не могу ни сейчас, ни никогда.

— Научись смотреть на главное: с кем у тебя больше общих интересов, и тогда все будет просто, как решение задачи.

Бу— бу-бу… ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не понимаю. У меня уже нет ни рук, ни ног, ни головы. Только огромный желудок, который трубит громче «Русского Дизеля»:

— Лар, давай хоть до завтра отложим этот разговор?

— Ладно. Отложим. Только завтра, на первом уроке, ты положишь мне на парту записку, в которой напишешь только одно слово: я или Ларуська. Договорились?

— Угу.

— Хорошо, иди. А то ты как слепая. Смотри под машину не попади.

Подумаешь, под машину. Не успеешь оглянуться — раз и нет тебя. Лежит коричневый сверток на мостовой. Искусственный воротник на половину оторван. Отдельно ботинок валяется.

Нет, умирать это уж чересчур. Вполне достаточно хорошенько заболеть. Приходишь домой, ставишь градусник, а там под сорок. Все перестают к тебе лезть, что-то требовать. А наоборот лечат, сочувствуют.

— Проголодалась, чурбачок? У-у, какая ты заледенелая! Ты что: «по морозцу босиком к милому ходила?»

Ой, папа дома! Опять я что-нибудь не так сделала. Сейчас из-за чего-нибудь рассердится.

— А я тебя жду-пожду. Даже в кулинарию сходил. Ставь сковороду. Масло положила? Мешай капусту.

Ой, пожалуй, не сердится. Даже веселый. Улыбается.

— Как тебя морозец разукрасил — прямо натюрморт в пунцово-синих тонах.

Ну и пусть синий нос. Пожалуй, я бы сейчас хотела быть не красивой (без красоты я уже привыкла обходиться), не умной (выучиться я все равно сумею, даже если не поступлю в университет), а… тактичной что ли? Чтобы уметь подойти к любому человеку: старому или молодому, умному или глупому, и чтобы я была ему ровня. Тогда я каждому сумею помочь. И все люди на земле объединятся единой ниточкой — мною.

— Ну, как, вкусно?

— Угу. Можно подумать, что ты поваром в ресторане работаешь.

— Ты мне льстишь. Кстати, лесть — это кратчайший путь к сердцу мужчины.

— А к сердцу женщины?

— Гм, к сердцу женщины? Пожалуй, что вот этот.

Что это за сверток? Подарок? Кому, мне? Я не люблю подарков. Из-за них чувствуешь себя маленькой и беспомощной. Сама-то подарить ничего не можешь.

— Что ж ты не разворачиваешь? Воспитанные дети с восторгом разглядывают подарок, затем с чувством благодарят родителей.

Ой, трусы и комбинация! Совсем у взрослых женщин. С кружевами. Куда мне носить такую дорогую вещь? Да еще так, чтоб ее никто никогда не видел.

— Не нравится что ли? Не угодил?

— Нравится. Просто у меня такого никогда не было.

— Зачем же в шкаф запихала? Нравится — носи.

Ладно, пока посуду мою, вопрос о «носи» отойдет на второй план. Но все равно не хорошо, что мне папа подарки делает. Можно подумать, что это он специально, чтоб бабушка не говорила, что он обо мне не заботится. Неужели он не чувствует, что подарки делают родных чужими?