— Северяне благодарнее: они вон идут и каждому солнечному зайчику в луже кланяются.

— Еще бы не кланяться, кому охота ноги промочить.

Какое— то мое счастье на вкус неправильное… Может, Пшеничный со мной только потому и идет, что Ларка отказалась, и ему некем было брешь заткнуть? Или еще хуже. Они сговорились меня, как жука, засадить в банку и наблюдать. Может, Пшеничного тут на улице вообще нет, а есть только огромный глаз над банкой?

— Пшеничный, правда у Лары самые красивые волосы в классе?

— Угу, как у барана. Бе-е-е.

— А мне кажется ей идет.

— Следствие вашего дурного вкуса.

Некрасиво получилось. Лучше бы уж он ее расхваливал до небес, чем вот так, походя, с ухмылочкой. И я хороша, не нашлась, что ему ответить. Как будто с ним заодно. Предала Ларку.

— Чудновская у тебя манера по улицам ходить.

— Как это?

Все. Поймал жука на соломинку. Сейчас пришпилит к листу бумаги. Только бы не покраснеть.

— Идешь, не смотришь ни под ноги, ни на прохожих, а только в лицо тому, с кем говоришь.

Точно подметил. Я и вправду, как глухонемая, считываю все с лица. Иначе мне не понять человека. Особенно его. С его южным «г». С узкими губами, скупо пропускающими звуки, с «ненашенскими» словечками.

Мда— а, вот тебе и урвала киношного счастья! А казалось бы: первое свидание, первое солнышко, чистое небо на минуту вырвалось из серятины. Ап! Киноулыбка во весь экран! Мотор! Стоп. Ну что это за кинозвезда -в хлюпающих ботинках и с перекрученными чулками?!

— Пшеничный, давай перейдем на ту сторону Лесного.

— Это еще зачем?

— Видишь, Алка из магазина идет.

— Не буду я из-за какой-то Алки дурью маяться.

— Пристанет.

— Пошлю ее подальше.

— Ты Алку не знаешь.

— Прекрасно знаю. У нее один глаз смотрит направо, другой налево. Если мы пойдем прямо, то окажемся не в фокусе.

— Нехорошо так видеть людей: ярко высвечивать недостаток и затемнять всего остального человека.

— А кто тебе сказал, что это недостаток? Для экзаменов — это крупное достоинство: одним глазом смотришь на экзаменатора, другим в шпору.

— Привет!

— Здрасти-здрасти. Гуляете, значит? Ну-ну, чего ж не погулять: солнышко светит, птички поют…

Ну и взглядами Алка с Пшеничным обменялись, прямо кипятком друг в друга плеснули. Я бы в такой ненависти ни секунды существовать не могла. А им хоть бы что. Нормальная среда обитания.

— Интересно, электрическому скату после разряда плохо?

— Какому скату?

— Ну, такое плоское чудище с длинным хвостом-иглой.

— Что я, скатов не видел.

Видел. Поди, даже не в кино, а в море. Плыл в синюю бесконечность, а под ним, едва заметно шевеля черными плавниками-крыльями, парила смерть. НЕТ, я просто-напросто неблагодарное животное. Требую от жизни глубокого, прозрачного, как море, счастья. И не умею довольствоваться мелковатым, мутноватым, как лужица на асфальте, счастьем. А ведь лужа — это весна, и в ней тоже нет-нет, да и блеснет солнце.

— Пшеничный, давай зайдем к Ларе.

— Рехнулась? Чего я у нее позабыл?

— Понимаешь, я пообещала ей, что если куда-нибудь с тобой пойду, то мы обязательно зайдем за ней.

— По-моему у вас там с Ларисками какие-то извращенные игры: одна меня в пыльный ковер засаживает подслушивать, другая записками забросала, в которых учит меня жить. Вы что все три на головку упали?

ГОСПОДИ! Ларуська отсылала ему выдержки из нашего дневника!!! Ну, поделом нам тот концерт, который ее мамочка устроила!

— Понимаешь, Пшеничный, мы все как будто несемся в космической пустоте — каждый сам по себе. И если кому-то удается притянуть к себе друга, ему становится рас-чу-десно! Но тут же к нему тянутся жадные руки и стараются вырвать с мясом друга для себя. Между прочим, тому, кого тянут, тоже очень больно. Я вот все думаю, почему нельзя дружить так же легко, как шлепать по лужам?

— В гробу я видал вашу с Ларисками дружбу. В белых тапочках.

— Зря ты так. Мы же новое поколение. Скоро мы станем самыми главными на Земле. Не можем же мы жить так же, как тысячи поколений до нас. Мы должны создать новые отношения между людьми. Неужели ты этого не чувствуешь?

— Ну, ты даешь! Ой, не могу, держите меня, — вот шагает человек будущего! Эй, люди, расступитесь, не видите, что ли, кто идет?!

— Кончай.

— Ладно. Кроме трепа. Сегодня мы к твоей Ларке зайдем, но больше я к ней ни ногой.

Три— четыре: шепотом про себя троекратное ура! Я выполнила обещание, данное Лариске. Три-четыре: шепотом про себя -ну и дура! Навсегда потеряла Пшеничного.

— Чтой-то ты больно поздно со школы своей возвращаешься?

— Ой, бабушка, не приставай, дежурила.

— К тебе приходил твой мальчик, по урокам ему чтой-то надо было.

— Что значит «мой мальчик»?

— Не притворяйся. Который тебе все звонит. Беленький такой, глазки синенькие и реснички как у девочки.

— Это не мой мальчик.

— А к кому ж он ходит? Ко мне? Мальчик-то, видать, из культурной семьи, одет чистенько. И на личико — ну просто херувимчик.

Ой, не могу, «херувимчик»! Бабушка обзовет человека — хоть стой, хоть падай.

— Бабушка, хочешь, я в магазин сбегаю?

— Не подлизывайся, ничего в телефон врать не буду. И чего нос-то воротить? Кабы парень плохой был, а то звонит, об уроках беспокоится.

— Ну, бабу-усенька, пожалуйста…

— Вот мать сегодня из Риги с пальтом приедет, все расскажу про твои художества.

Скорей бы мама приехала, хоть одним глазком посмотреть, какое ей в Риге пальто сошьют. Даже цвет не могу себе представить: сиреневое? малиновое? бордо?

— Бабушка, телефон!

— Тебе звонют, ты и отвечай.

Подумаешь, вредная какая! Как на папу ябедничать — это она может. А как по телефону за меня ответить — нет.

— Алле?

— Это ты? Хорошо, что я тебя застала. Слушай, сходим со мной в Выборгскую библиотеку, мне нужно тебе кое-что сказать.

Зачем я Ларке? Наверняка спросит. Встречалась ли я с Пшеничным без нее. Опять начнет меня мурыжить, как с Ларуськой. А бабушка права, врать противно.

— Сейчас. Только оденусь.

— Жду около твоего дома.

— Угу.

Все из— за бабушки. Не могла подойти, сказать, что меня нет.

— Бабушка, я в библиотеку.

— На голодный желудок какая может быть свиданка? Без супу не пущу! Нако-вот, я уже налила.

Смешно, она думает, что я с Пшеничным иду. Представляю, что она скажет, если он позвонит.

— Платок не забудь, нос потечет, вытереть нечем будет. И после семи не возвращайся: мать приедет, покрывать тебя не стану.

Зачем все-таки меня Лариска вызвала? Почему не могла сказать все в школе? Зачем зовет именно к дому Пшеничного?

— Хелло, что так долго? Я ждала-ждала, аж закоченела. Жуткая погода, правда? Того гляди дождь со снегом пойдет.

— Угу. Меня бабушка обедать заставила. Что ты такое толстенное читаешь?

— Бальзака.

— Ого, я его только два романа осилила.

— Ну что ты, Бальзак — это же такая классика. У него чуть ли не сто книг написано. Я решила начать с первого тома и все прочесть. Ты со мной наверх поднимешься?

— Не-а, лень раздеваться… На улице подожду.

— Ладно, я на пять минут: третий-четвертый том хватаю и сюда.

Надо же до чего Ларка волевой человек: решила всю классику прочесть и прочтет. Не то, что я, размазня.

Ой, в кучах еще снег сохранился, а на асфальте уже чисто. Бедняжка снег, съест тебя дождь. Ничего не поделаешь, закон природы. Хочешь, отобью от тебя глыбину и покатаю напоследок на каменных ступенях? Здорово ты за зиму спрессовался, даже каблуком не отбить. Хоть скачи на тебе — оп! — оп! — ага! Кусок отвалился! Сейчас мы тебя, глыбища, наверх сволочем. Та-ак! По-ехали! Хороша горка? А ну, еще разок хочешь? Веселись, снежок, скоро весна!

— Ты чего делаешь?

— Снег катаю.

— В детство ударилась?

— Почему? Просто у него был такой грустный вид… Никому же не хочется умирать.