— Новенький? Не знаю. Он забавно «г» выговаривает. Наверно, с юга приехал. Там все так мягко говорят.

— Из Севастополя. У него отец офицер. Слушай, бабуля, уведи ты его в спальню уроки делать. Он же нам мешает.

— Идем, идем, мой хороший, девочки большие. Не будем им мешать.

Нехорошо, что мы выгнали людей. Вовсе они нам не мешали. Делали тихонько свои уроки.

— А на внешность как?

— Кто?

— Ты что, совсем? Новенький!

— Ничего. Волосы светлые, глаза серые. Как все.

— Ну да, как все, а ресницы ты заметила? А ямочку на подбородке? Если хочешь знать, в него все девчонки уже втрескались.

— А я думала, что все за Летуновым бегают.

— Вспомнила! На него теперь только одна дура Мишина пялится. Между прочим, твоя распрекрасная Ларусенька ему записку написала.

— Кому?

— НОВЕНЬКОМУ!

— Что ты кричишь? Не могла она ничего писать. Ты ее мать не знаешь. И вообще, что писать? «Давай с тобой дружить»? Глупо.

— Ничего не глупо. Так все делают. Тебе имя Виталик нравится?

— Нет. Детское какое-то. От него карамельками пахнет.

— Сама ты карамелька. А знаешь, где он живет? Около Выборгского дома культуры. Ларуська специально туда гулять ходила, чтобы на окна посмотреть. Хочешь, пойдем, покажу тебе, где он живет?

— А как же уроки?

— После уроков.

— Неудобно, вдруг он в окно посмотрит и догадается, что мы ради него к Выборгскому притащились. Мы ведь там никогда не гуляли.

— Не гуляли — так будем. Он нам не указ. Кстати, о чем с тобой историчка на перемене говорила?

— Она хочет организовать в школе музей русской живописи и послала меня на курсы в Русский музей.

— Зачем?

— Чтобы потом водить экскурсии.

— И ты будешь ездить?

— Конечно.

— А мне можно с тобой?

— Почему же нельзя? Вместе заниматься в сто раз интереснее. И Ларуську уговорим. Представляешь, как здорово будет?

— Нет, Ларуську не стоит. Ее мамочка как пойдет допрашивать — сразу руки затрясутся, будто кур воровала.

— Можно попросить историчку с ней поговорить.

— Брось ты связываться. А слабо Новенького с нами позвать?

— Неудобно, да и не мальчишеское это занятие. Им не интересно.

— Слушай, а почему историчка тебя так любит, а англичанка терпеть не может?

— С чего ты взяла, что любит? Просто у исторички мне интересно на уроках, а у англичанки нет.

— Ага, я заметила, что она тебе оценки занижает.

— Воспитывает: боится, что я стану зазнаваться.

— Да ну, ты не такая. Между прочим, знаешь, сколько страниц я по твоей английской книге прочла? Шесть. Никогда бы не подумала, что можно запросто так на иностранном языке читать.

— Она же адаптированная.

— Ну и что? Мой папка как увидел, что я английскую книгу читаю, прямо обалдел. Даже обещал туфли подарить к Новому году, если я ее закончу.

— Конечно, закончишь, она же легкая.

— Представляешь, здоровски будет: едем мы с тобой в трамвае в Русский музей, а по дороге ля-ля-ля по-английски. Все: «Что такое? Иностранки!» А мы: «Донт андестенд ю»!

— Ну что ты, по акценту же заметно.

— Да кто там разберет! Кончила упражнение?

— Угу.

— Пошли к Выборгскому прошвырнемся.

— А математика?

— Успеется. Смотри какая погода! Когда еще такое солнце увидишь!

— И правда, здорово! Солнце и снег! Все вокруг белоснежное, незатасканное.

— БА-БУ-НЯ! Закрой за нами. Я часа через два вернусь.

— Зачем ты тетрадку взяла?

— Это не тетрадка. Это альбом. Я сюда хорошие стихи переписываю. Про Евтушенко слышала?

— Угу.

— Это самый современный поэт.

— А Людмила Николаевна сказала, что Андрей Вознесенский.

— И он тоже. И Рождественский. Хочешь, почитаю тебе что-нибудь про любовь?

— Угу. Только я стихи плохо понимаю.

— А чего там понимать? Слушай и все. А еще лучше их наизусть учить. Потом прочтешь их мальчишке, который тебе нравится. Вроде бы ничего особенного — стихи, их везде печатают. А на самом деле, это — «про это самое».

— Ну, читай…

— Нет, посмотри направо.

— Что я, не видела: обыкновенный Выборгский дворец культуры. Вечно на ремонте.

— А теперь посмотри налево.

— Обыкновенный дом.

— Нет, не обыкновенный. В нем Новенький живет. Пошли со двора, я тебе его парадную покажу.

— Вдруг он выйдет?

— Подумаешь. Мало ли куда мы идем.

— Нет, я не пойду. Мне еще сегодня на Кировский к бабушке ехать. Она опять заболела, и нужно продукты везти.

— Как знаешь. Только Ларуське не говори, что мы сюда ходили.

Глупое ощущение: будто меня к этому Новенькому тащат, как кота на дачу. Глаза у бедной зверюги вытаращены, из сумки он всеми лапами вырывается, а ему: «Потерпи, миленький, это для твоей же пользы нужно».

— Бабушка, ряженки нигде не было.

— Кефир, небось, купила? Знаешь ведь, что у меня от него в животе потом как в тракторе урчит: урр-урр. Домой заберешь. И не покупай его больше.

— Масло и яйца на кухню снести?

— Нет, между окнами положь. Целее будут. И вот что: натри-ка ты мне полы. Не люблю в грязи сидеть — это для меня нож острый. Вчера больная на карачках ползала, полы мастикой мазала.

— Подождала бы меня.

— Тебя дождешься. Неделю прошу: купи мне пчелиный яд. Все говорят, при моей болезни— это первое средство. А ты только: «Ах, забыла». Кому такая беспамятная жена нужна будет. Нашла щетку?

— Угу.

— С трюма начни. Трюмо больше всего блестеть должно: люди как входят — так перво-наперво на себя смотрят.

Ну— ка, какая у меня в зеркале физиономия? Дурацкая. Хорошо, что у нас дома большого зеркала нет, можно не знать, какая ты кикимора. Ну-ка, а бабушка? Какая она в отражении и какая в действительности? Пожалуй, там и тут разная: без зеркала лицо выглядит мягче. Может, и я без зеркала красавица писаная?

— Долго у трюмо вертеться будешь?

— Вот здесь только у ножек дотру.

И отчего бы бабушке не поделится со мной серыми глазами и волосами. Ей ведь на старости лет все равно, какие глаза иметь. И волосы длинные — только мешаются. А мне бы подошли.

— Бабушка, у тебя в роду когда-нибудь евреи были?

— Бог с тобой. Откуда у нас в Тверской губернии евреи? Разве что политические ссыльные. Так нам заводским девчатам считалось зазорно с ними ходить. Охальники они больно.

— А у папы?

— У батьки твоего? Так он как есть вылитый еврей. Мне еще как с фронта в Калинин отписали, что моя дочь встречается с артистом, у меня так сердце и екнуло: с евреем, поди. Да ты посмотри, все евойные друзья евреи: и толстопузый этот, и который режиссером работает — ну все. Такое скрывай — не скрывай, а правда она все равно на чистую воду выйдет. И хитрый он, как все евреи, — к матери твоей без мыла в душу красивыми словами влез!

— Бабушка, евреи — это не хитрость, а национальность такая. У него родители должны быть евреями.

— Насчет родителей ничего не скажу. Не видела. Они у него до войны умерли. А вот что жадный он — это точно: книги в дом все тащит и тащит. А на ребенка хоть бы копейку дал.

Три под столом-то получше, три, не переломишься!

Невозможно с бабушкой разговаривать. Она о чем ни начнет говорить, сразу все испортит. Можно подумать, что ей удовольствие доставляет всех оскорблять.

— Бабушка, я уже не ребенок — после восьмого класса смогу работать.

— Вот и я говорю — невеста уже, а в люди в застиранном халате приезжаешь? Срам — все голяшки из-под него видать. Здесь ведь тебе не дома: здесь и Анюта и сыновья ее на кухню выходят. Что ж ты мать позоришь? Люди скажут: «Разве это дочка научного работника — дворникова дочка — и та лучше ходит!» Ведь на английский я тебе справила платье? Вот и сюда в нем приезжай.

Дает бабушка: я думала, я к ней работать езжу, а оказывается в гости. Ну что ж, рассядусь сейчас на диване, ручки сложу и начну светскую беседу: «Как вы находите новый итальянский роман в „Иностранной литературе“? Не правда ли, сильная вещь?»