Тяжелое ведро. И руку стерло. Шурке хорошо: он может целое ведро нести, а мне целое никак. Папа его поэтому больше хвалит.
— Ну что у меня за помощники! Мне бы такого сына, как Шура, я бы три дома построил.
У папы нет сыновей, у папы только дочки.
Еще давным-давно, до войны, у папы была другая жена и другая дочка. Я ее не видела. Про нее бабушка соседкам рассказывала. Шепотом. Но когда шепотом — еще лучше в комнате слышно.
— Уж как я плакала, когда мне написали с фронта, что моя дочь с артистом встречается! Уж как плакала! До сих пор колом в груди стоит. Разве он ей пара?! Она — врач, капитан, интересная такая. На фронте за кого хошь могла выскочить. Нет! Он, как черт, ей подвернулся, заговорил красивыми словами, она уши и развесила. Молодая была, не понимала, что с красивых слов каши не сваришь, платья не сошьешь. И как ему только не стыдно: артист называется, у самого жена, ребенок брошенный, а он ухаживает! Да разве только одна она, сиротиночка, у него?! У него незнамо сколько по свету детей пущено.
Это бабушке как не стыдно! Во-первых, про нас соседям рассказывать. Во-вторых, про многих детей выдумывать. У человека просто не бывает столько детей.
— Шур, сколько у человека бывает детей?
— Десять.
— Не ври.
— До Революции в деревнях по десять детей было.
— А сейчас?
— Не знаю. Меня обедать зовут!
Счастливчик Шурка, ему больше не надо песок таскать. Хотя, вообще-то, нехорошо так думать, он же для нас работает.
Я тоже есть хочу. Хоть бы скорее мама приехала.
— Э-э, муравьишко, ты, видать, вчера с песком перетрудилась.
Всю ночь во сне ворочалась, плакала. Какие такие кошмары могут сниться в твоем возрасте?
А— а-а, это мне, наверно, Страшило снился. Или прием в пионеры. Я тогда тоже целый день плакала.
Зоя Васильевна сказала, что отличников приняли еще в прошлом году, а всех остальных будут принимать теперь. Кроме Кутыковой и Обезьяны. Жалко их, конечно. Но может, их до старости не примут. Кто же тогда захочет с ними водиться?
Сначала было очень интересно. Пришел мальчишка-старшеклассник и сказал, что он знает, что такое коммунизм. Здорово! Все только повторяли: коммунизм да коммунизм. А он знает.
После уроков я сразу побежала домой, распахнула дверь в комнату, и, хотя нельзя папе с Артом мешать, выпалила, что теперь все знаю про коммунизм.
— Ну-с, — засмеялся Арт, — послушаем истину из уст младенца…
— Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны! Это Ленина слова!
Папа вдруг как захохочет, будто я глупость сморозила. Хорошо, Арт за нас с Лениным заступился:
— Ладно тебе ребенка морочить, она правильно выучила.
А то мне уже тогда хотелось разреветься. Но мальчишка-старшеклассник рассказал про Павлика Морозова. И я решила быть мужественной, как он, и никого не бояться. На уроках я выше всех тянула руку. Во мне будто пружина развернулась, и я стремительно выросла.
И вдруг в самый последний день Зоя Васильевна объявила прямо на уроке, что я не заслужила, чтобы быть пионеркой, потому что плохо себя веду и неряха.
— Во! — толкнул меня локтем Обезьяна. — Не будешь воображать. Воображуля номер пять, разреши по морде дать!
Причем тут «воображуля»? Это все из-за кос — я сразу догадалась. В классе у всех девчонок были косы, кроме дуры Кутыковой и меня. Но перед приемом в пионеры у меня волосы первый раз до кос доросли. Коротеньких. Но если сзади просунуть вдоль лопаток руку, то косы можно было даже до плеч дотянуть. Только волосы у меня еще не привыкли быть косами, и, сколько не слюнявь палец, из них все равно выбивались пряди.
— Во — лахудра, — ржал Обезьяна.
Приходилось каждую перемену то одну, то другую переплетать. За день я так уставала, что дома уже ходила без кос.
Маму моя голова ужасно раздражала. Она без конца требовала привести волосы в порядок.
— Если будешь ходить неряхой, тебя ни на одной работе держать не будут.
Когда— а я еще вырасту-у, когда-а буду работать…а мне сейчас руки до головы не дотянуть, и зеркальце то и дело падает, лента куда-то запропастилась…
— Мам, ведь уже скоро спать ложиться. Во сне не важно, какие у тебя волосы.
— Я сказала, заплети косицы! Или очень пожалеешь.
Мама начала искать в коробке ножницы.
— Нет! Не дам ножницы! Я их спрячу!
— Последний раз предупредила!
Уж лучше бы у меня никогда не было кос, чем как сейчас — одна половина головы острижена, другая — нет. Как теперь в школу пойдешь? Каждый будет Кутыковой обзываться. Беру ножницы, отрезаю вторую косу. Ложусь спать.
На следующий день Зоя Васильевна сказала, что я как чучело хожу, и что какие мне пионеры с такой головой?
Зачем она меня раньше не предупредила? Почему позволила учить, что такое коммунизм. Как я могла поверить, что можно стать Павликом Морозовым?
Я ревела три урока подряд. Голова раскалывалась от боли. В горле разбух какой-то ком, и мне казалось, что я задыхаюсь. Можно было запросто умереть, и никто бы даже не заметил. Ну и пусть. Пусть я умру, чтобы не быть вместе с Кутыковой и Обезьяной.
После уроков к нам в класс пришла чья-то чужая учительница. Они с Зоей Васильевной стали смеяться о чем-то своем и не замечали, что я тут рядом умираю. Чтобы умирать быстрее, я надавила пальцами на горло. Послышался хрип.
— Чего это она?
— Да вот в пионеры не принимаем.
— Да брось ты, человека мучить — пусть бежит за галстуком.
— Пусть бежит, мне не жалко. Только больно уж она прикидываться мастерица.
Умирать больше не хотелось. Ноги вынесли меня с такой скоростью, что я не успела даже поблагодарить и попрощаться. Галстук-галстук — отстукивали мои ботинки по мостовой. И вдруг около самой парадной меня кольнуло: мама ведь не знает, что нас сегодня принимают в пионеры, вдруг она не купила галстук и белую рубашку с синей юбкой? Влетаю в комнату. Распахиваю шкаф. На полке с простынями лежит шелковый галстук и отглаженная пионерская форма. Подпрыгиваю до потолка и испускаю дикий вопль. Только бы не опоздать. Всовываю непослушные руки в рукава, пуговицы не застегиваются. Скорее! Входит мама. Я даже не слышала, как щелкнул ее ключ.
— Мам! — ору, как ненормальная, — мам, меня принимают в пионеры! Как всех, в пионеры! Сегодня!
— Очень жаль, что ты это выплакала. Иди под кран и приведи в порядок лицо и руки.
По маминому тону я поняла, что она знала про прием в пионеры. И может, даже нарочно договорилась с Зоей Васильевной меня не принимать.
Я потащилась на кухню мыть лицо и руки. Холодная вода смягчила заскорузлую кожу. На вкус вода казалась сладкой. Это был первый глоток счастья. А потом счастье разлилось целым морем, морем таких же белых рубашек, как у меня, таких же алых галстуков. Я — как все, — рвалось из меня вместе со словами «Торжественного обещания». Как все — юный пионер Советского Союза. Как эта большая красивая девочка, которая принимает рапорт и отдает салют. Как этот пятиклассник, который повязывает мне галстук. Как это красное знамя с кистями, окрашенное кровью революционеров. Я — как все!
Потом я очень часто видела этот день во сне. Иногда про пионеров, иногда про Страшилу. И никак было не проверить, на каком сне я плачу.
— Что, голубушка, домыла вчерашнюю посуду? Молодцом. Теперь давай сообразим картошку на завтрак и пойдем складывать кирпичи. Сегодня рабочих не будет, а завтра они как придут, у них будет готов фронт работ.
Папа нагружает мне по три кирпича, Шурке по четыре, себе по семь. Мужчины сильные. Я, пожалуй, хотела бы быть папиным сыном. Он бы меня больше любил.
Я уже думала, мама никогда больше не приедет на дачу, а она раз — и приехала. Теперь у нас в сарае было ничуть не хуже, чем у Шурки. На окне — марля от комаров, на столе — новая клеенка, на полке — чистые чашки и тарелки. Красота. Теперь мне не надо каждый день думать, чем кормить рабочих. Можно просто спуститься в огород, встать рядом с мамой на коленки и помочь ей полоть клубнику.
