Только поздно вечером, борясь со сном в охранении на случай возможной контратаки, он узнал, что произошло за те пять или десять минут, когда он по приказу Бернстайна наблюдал за пустырем. За те минуты на улице дома через два от него Гардинелла погиб, а Мюллер стал героем. Он понял это из бубнения Сэма Рэнда, когда тот рассказывал Лумису, как все произошло. Их было четверо: Финн, Рэнд, Мюллер и Гардинелла, и они двигались по улице, когда вдруг из укрытия не больше чем в пяти футах от Гардинеллы вышел немецкий солдат и успел сделать лишь один выстрел ему в спину, убив его. Мюллер мгновенно развернулся, завопил и повалился на спину, нажав на спусковой крючок своего пулемета: он прошил немцу живот, грудь и лицо прежде, чем Рэнд с Финном успели оглянуться, чтобы понять, что происходит.

— Когда я обернулся, — сказал Сэм, — старина Мюллер лежал на спине, орал как сумасшедший и стрелял, стрелял, а толстозадый фриц сложился как чертова бумажная кукла. Небось старина Мюллер сам не понял, что он сделал, пока все не кончилось. Финн говорит ему: «Мюллер, теперь пулемет останется у тебя; ты его заслужил».

Прентис не понимал, как отнестись к гибели Гардинеллы, этого печального, дружелюбного, тихого человека, которого едва знал; но вот к Мюллеру он чувствовал какую-то детскую зависть, даже ревность: и он способен на подобное, и он мог бы сделать то же самое, если бы только представился шанс.

И лишь на другое утро, когда они двинулись дальше, он узнал, что произошло с наспех переформированным отделением Бернстайна за тот же короткий промежуток времени. Они наткнулись на пулеметный огонь и потеряли из нового пополнения двух человек убитыми и одного раненным. Сам Бернстайн уничтожил пулеметное гнездо точно брошенной гранатой, а его пулеметчик свалил другого немца, пытавшегося бежать.

Оба события в пересказе выглядели неправдоподобными солдатскими байками, и все же оба произошли на самом деле, да еще и в непосредственной близости от него. И теперь, когда он шагал, стараясь так устроить сумку с гранатами, чтобы она поменьше давила на больную грудь, ему казалось, что собственные его вчерашние достижения смехотворны. И что он совершил особенного: уснул на горе и прозевал все сражение, разбил радиоприемник, успокоил старуху, да еще (о господи!) любовался своим отражением в зеркале.

Все перемешалось: дни, ночи. Ни разу не удалось поспать до утра и не хватало еды. Они медленно занимали Рурскую область, миля за милей шагая в неизменном ритме на отяжелевших, распухших ногах; сквозь туман усталости, в котором перед ними расступающимися улицами вставали разрушенные города; потом комнаты, дома, улицы и города смыкались, оставаясь позади, и вновь впереди были дороги, очередные поля и леса, рельсы и заводы и очередные ожидающие их города.

Еще был канал Дортмунд — Эмс, через который пришлось переправляться ночью. Наступать предстояло одной из других рот, но отделению Финна дано было задание находиться при штабе батальона: следовать непосредственно за наступающей ротой с бобинами телефонного провода, тянуть связь. Каждая такая бобина весила сорок-пятьдесят фунтов; у той, которую тащил Прентис, отсутствовала ручка, так что он сделал петлю из скрученного провода, которая больно вреза́лась в ладонь. Для равновесия он скинул с плеча винтовку и, держа ее в другой руке, шел, в состоянии думать только о каске Уокера, маячившей впереди него на дороге, пока они не дошли до канала в почти полной темноте. Он хотел обернуться и шепнуть: «Сэм!» — чтобы удостовериться, что Рэнд идет позади него, но боялся оборачиваться даже на секунду. Все было похоже на то, как они шли в Орбур прошлой зимой, но тогда хотя бы лежал снег и в темноте кое-как различались фигуры идущих рядом.

Первый огненный столб от восьмидесятивосьмимиллиметрового снаряда отбросил его в придорожную канаву, тяжелая бобина упала на него, ударив по почкам. Взрыв! Уокер лежал впереди, и, вытянув левую руку с проводом, обмотавшимся вокруг запястья, он мог дотянуться до Уокеровой подошвы.

— Не останавливаться! — послышалась команда.

Затем вырос другой столб трепещущего пламени и раздался грохот, но ботинок Уокера не двинулся, и Прентис тоже остался на месте.

— Вперед. Не останавливаться!

Взрыв! На сей раз Прентис почувствовал, как что-то звякнуло о каску, застучало по спине. С другой стороны дороги донесся дрожащий, чуть ли не извиняющийся голос:

— Санитар? Санитар?

— Где? Где ты?

— Здесь… он здесь…

— Не останавливаться…

Ботинок Уокера дернулся, Прентис тоже выбрался на дорогу и помчался вперед, винтовка в одной руке, бобина в другой. При следующей вспышке Уокер и он вовремя нырнули в канаву — взрыв! — тут же вскочили и побежали дальше. Теперь бежали все.

Через дорогу раздался пронзительный новый вопль:

— А-а-а! Кровь хлещет, хлещет, хлещет!

— Спокойно!

— Заткните ублюдка!

— Хлещет! Хлещет!

— Ты где? Где ты?

— Не останавливаться! Вперед!..

Спина Уокера скрылась во тьме, кажется, свернула направо. Потом вроде еще направо, назад, но Прентис не был уверен. Он стоял посреди дороги, крутя головой, пока не увидел ее снова впереди. Но та ли это спина? Не слишком ли узкая и короткая? Очередная дрожащая вспышка, и спина упала на землю, Прентис — рядом, схватил человека за плечо.

— Уокер? — спросил после того, как прогремел взрыв.

— Ошибся, парень.

Он опять вскочил и побежал. «Уокер?.. Уокер?..» Проволочная петля, как раскаленная, жгла руку. Он замедлил бег, поравнявшись с кем-то невысоким, похожим на Сэма Рэнда, но, судя по властному тону его команды: «Не останавливаться!» — это был кто-то из офицеров. С нелепой вежливостью Прентис спросил его:

— Прошу прощения, сэр, не скажете ли, где люди, которые тянут провод?

И офицер, тоже, видимо, не в себе, ответил с той же нелепой вежливостью:

— Ничем не могу помочь, боец, извини, не знаю. Не останавливаться!..

Прентис обогнал его и побежал через дорогу. На середине услышал новый вибрирующий свист и бросился, как бейсболист на базу, на другую сторону, и вовремя — взрыв! Рядом в канаве лежал ничком солдат.

— Эй, парень! Не видел людей с проводами?

Ответа не последовало.

— Эй!..

Молчание; то ли мертв, то ли до смерти испуган. Прентис вскочил и снова побежал и, только порядочно отбежав, подумал: может, он был ранен? Господи, наверно, надо было пощупать у него пульс? Или позвать санитара?

Он бежал и бежал, бросаясь лицом на дорогу при свисте снарядов, а иногда и не обращая на них внимания, чувствуя себя отчаянно храбрым, потому что продолжал бежать, а все остальные падали наземь.

Дорога кончилась, и он бежал вместе с толпой вниз по мокрому, скользкому склону. Снаряды продолжали падать, но уже, как казалось, в основном позади: он вбежал на некое подобие деревянных сходен — обычную доску над полосой воды, круто уходившую вниз и трясущуюся под множеством ног. «Легче, парни! Легче!» — повторял кто-то. Потом доска кончилась, и внезапно ледяная вода как клещами стиснула ноги выше колен. Впереди кто-то упал с громким плеском, двое остановились, помогли ему подняться.

Потом неожиданная грязь противоположного берега, поднимающегося под ногами; он снова был на суше, но впереди смутно вырисовывалось что-то высокое и прямое, темнее, чем небо: подпорная стена, каменная или бетонная. Послышалась команда: «Лестницы… Лестницы!..»; он пошарил перед собой и нащупал скользкие деревянные перекладины веревочной лестницы. Забросил винтовку на спину, просунул другую руку в отверстие бобины с проводом и начал карабкаться наверх; по сторонам от него угадывались другие лестницы с карабкающимися по ним людьми. Перекладины закончились недалеко от верха стены, и какое-то мгновение он неистово махал руками, не зная, за что ухватиться, пока его не вытащили наверх. «Спасибо!» — сказал он, перекинув одну ногу через стену, и человек, помогший ему, побежал дальше. Он обернулся, протянул руку, помог выбраться тому, кто следовал за ним, и в свою очередь услышал: «Спасибо!»