Но они уже были возле третьего дома, перебежав, низко пригнувшись, переулок. Кухонная дверь была нараспашку, а внутри толпились трое: Лумис, Коверли и Кляйн.
— Осел-Пес! — вызывал Кляйн по рации, прикрыв свободной рукой одно ухо от грохота стрельбы. — Осел-Пес, говорит Осел-Бабулька, Осел-Бабулька. Как слышите меня? Прием.
— Бернстайн, где, черт, твои люди?
— Я думал, они идут за мной, они все на…
Кляйн наконец связался со штабом роты, и Коверли, схватив рацию, закричал высоким, вибрирующим голосом:
— Я оторвался от подразделения на правом фланге и на левом! Я не знаю, какого черта мы делаем здесь и даже сколько у меня сейчас людей! Большая часть моих до сих пор на горе, прижаты огнем противника.
— Какое, к черту, прижаты! — сказал Лумис. — Попросту в штаны наложили!
Из коридора вышли запыхавшиеся сержант Финн, а за ним Мюллер, Гардинелла и Сэм Рэнд — очевидно, только что закончили проверять дом.
— Финн, — спросил Лумис, — сколько у тебя здесь людей? Только эти трое?
— Так точно.
— Еще я, Финн, — подал голос Прентис.
— Где ты, черт возьми, был?
— Я пришел с Бернстайном… Да мы уже проверили…
— Почему не последовал за мной?
— Я вас не видел. Бернстайн был единственный, кто…
— Ладно, заткнулись все, — остановил их Лумис.
Лейтенант продолжал говорить по рации, утирая свободной рукой взмокшее лицо.
— Нет, сэр… — повторял он. — Нет, сэр, я…
Стрельба на улице стала ближе. Что им теперь делать? Просто дожидаться, пока подойдут остальные? Бернстайн не выказывал желания выходить наружу, и Финн тоже. Прентис потихоньку, стараясь не привлекать внимания, отошел от них и заметил, что дверца плиты приоткрыта, а на плите стоит то, что наполняло кухню сладким ванильным запахом, который он почуял, как только оказался тут: бисквит, выставленный охладиться явно за мгновение до того, как хозяйка убежала. Он потрогал его пальцем, оставив маленькую грязную вмятину на корочке. Бисквит был еще теплый.
— Да, — говорил лейтенант Коверли. — Есть! Есть, сэр…
С улицы, пошатываясь, вошел запыхавшийся, багровый Тед, санитар.
— Как Пол, Тед? — спросил кто-то.
— Пола больше нет, — ответил Тед. — Контузия. На теле не было ни царапины.
— Господи! — охнул Бернстайн, а Лумис выругался.
Известие оглушило Прентиса. Неужели они говорят о Поле Андервуде? Неужели он мертв?
— На теле ни царапины, — повторил Тед. Потом прошел к плите, сел на стул возле бисквита и заплакал. Невыносимо было смотреть на него, как он сидел, по грязному лицу текли слезы, и он пытался утирать их ладонями, распухшие губы кривились, как у ребенка. — Ни единой царапины. Я ничем не мог помочь ему…
Бернстайн снова вывел Прентиса из дома, они последовали за Финном, Рэндом, Гардинеллой и Мюллером: предстояло проверить другие дома и устроить оборонительные позиции, пока не подойдет остальной взвод. Они выбивали очередные двери, проверяли очередные пустые комнаты. Должен ли он теперь быть при Бернстайне, задавался вопросом Прентис, или все же последовать за Финном? Они выходили из проверенного дома, когда Бернстайн повернулся и остановил его.
— Нет, погоди, Прентис, — сказал он, сосредоточенно морща лицо. Он явно обдумывал примитивную тактику действий. — Оставайся здесь и держи на прицеле тот участок. Видишь? — Он показал на окно, выходившее на унылый пустырь, по краям которого кое-где стояли уцелевшие дома. — Останешься здесь. Увидишь, кто бежит по пустырю, стреляй. Понял?
Прентис кивнул и поспешно опустился на одно колено у окна.
— Вот так, — одобрил Бернстайн. — И ни шагу отсюда, что бы ни случилось.
Он выбежал из дома и что-то закричал кому-то.
Прентис ждал, как было приказано, у окна. Секунду-другую спустя он ткнул стволом и выбил оконное стекло, не затем, чтобы удобней было целиться, а потому, что так всегда делали в кино. Теперь он чувствовал возбуждение и уверенность в себе, — по крайней мере, у него сейчас особое задание. Возможно, вся сложность боевой операции недоступна его пониманию, но никто не может сказать, что он не внес свой вклад в общее дело; никто не может отрицать, что он действовал лучше Уокера и остальных, не важно, уснул он на горе или нет. Они все еще находятся там («в штаны наложили») — он представил искаженное ужасом лицо Уокера, запорошенное желтой пылью, — а он перебежал поле. Он здесь.
Вокруг продолжали греметь выстрелы, перемежаясь периодами тревожной тишины, но на пустыре ничего не происходило. И скоро гордость заговорила в нем, заставив почувствовать раздражение: казалось, главные события проходят мимо него, хотелось, чтобы Бернстайн вернулся и отменил свое, явно бессмысленное, задание.
— Какого черта ты тут делаешь, Прентис? — услышал он голос Лумиса, обернулся и увидел, что тот, Коверли и Кляйн стоят в комнате.
— Бернстайн приказал. Велел держать…
— Лучше возвращайся в отделение.
К тому времени, как он нашел своих, толпившихся за кирпичной стеной за три дома дальше, начали появляться и отставшие. Первым прибежал Крупка, следом пришли Дрейк с Браунли и, наконец, Уокер, который смущенно посмотрел на Прентиса. Что ж, если Уокер застал его в позе отчаяния, когда они впервые столкнулись на Рейне, то теперь, подумал Прентис, они квиты.
Гардинеллы с ними не было, хотя Прентис не обратил на это особого внимания, и, бесспорно, что-то странное творилось с лицом Мюллера — оно пылало, а глаза выдавали глубокое потрясение, — но Прентис предположил, что Мюллер просто напуган, и подумал, что, может, сам выглядит так же.
— Ну, теперь-то хоть все собрались, для разнообразия? — спросил Финн. — Хорошо, хватит валять дурака, держитесь вместе.
Прентис хотел было возразить: «Я не валял дурака, меня Бернстайн поставил у окна, и я должен был…» — но не успел. Махнув рукой отделению, чтобы следовали за ним, Финн выскочил из-за кирпичной стены, за которой они прятались, и перебежал открытое место до следующего дома.
Вскоре стало ясно, что враг по большей части или окружен, или отошел назад. Один раз отделение Финна увидело в конце улицы убегавшего немецкого солдата, но только они приготовились стрелять, как он метнулся за угол и исчез, так что Прентис даже не успел передернуть затвор, в котором оставалась пустая гильза от первого сделанного им на войне выстрела. До конца дня они, разбившись на пары, обходили дома.
Прентису нравился процесс: вышибать ногой дверь и с бандитским видом врываться внутрь, готовым ко всему. В каком-то доме он неожиданно увидел двоих очень чистеньких штатских пареньков примерно его лет. На голове у одного были наушники; оба сидели за столом, склонившись над маленьким, замысловатого вида радиоприемником. Прентис не мог определить, был ли это не только приемник, но и передатчик, но даже одно предположение, что они, возможно, артиллерийские корректировщики, было достаточным оправданием его реакции: он сорвал наушники с головы парня, ударом ноги опрокинул стол и ударил прикладом упавшее радио, которое разлетелось на куски по всему полу, и лица ребят исказились как от боли. А что, если они были всего лишь обычные радиолюбители, которые месяцами или годами собирали свой приемник? Черт с ними!
В другом доме он ворвался в комнату стариков и старух — их там была дюжина или больше, они окаменели, когда он сорвал с плеча винтовку. Ближняя к нему полная женщина пронзительно закричала, съежилась и закрыла лицо ладонями; потом она поглядела сквозь раздвинутые пальцы, опустила руки и улыбнулась ему, печально, по-матерински, что-то сказала, наверно, что не ожидала увидеть, что захватчик окажется худым, безбородым, измученным мальчишкой. Потом подошла и обняла его своими мягкими руками, прижавшись головой к его плечу, а он свободной рукой погладил ее по спине.
А в другом доме, влетев в полутемную спальню, он увидел перед собой солдата и лишь мгновение спустя понял, что смотрит на собственное отражение в темном высоком зеркале. Задерживаться было некогда — внизу Браунли вопил: «Идем дальше!» — но он приблизился к зеркалу, окинул себя взглядом и остался доволен увиденным. Лицо, может, слишком мальчишеское, но в остальном настоящий солдат с головы до пят. «Иду!» — крикнул он Браунли, гордо оглядел себя напоследок и выбежал из комнаты.
