***Синяя тетрадка Эйлин фон Штоллер, запись первая.

Дорогой брат.

Я не знаю, зачем пишу это, может, потому что сегодня мне было так легко, что я вышла из дома и бродила по улицам где-то час. Почему я раньше не понимала, как мало надо человеку, чтобы чувствовать себя свободной? А может, я пишу это потому, что купила в лавке старьевщика синюю бархатную тетрадку, и теперь мне есть где писать и рисовать. На обложке тетради наклеена картинка с мостиком в восточном стиле, помнишь, такой же был у нас в поместье? Наверно, он до сих пор там стоит, вряд ли его сожгли вместе с домом.

Хотя, Герин, на самом деле, я сейчас пишу эти глупые записки в никуда, лишь потому что ты перестал со мной разговаривать. Мне не к кому больше обратиться, и только и остается, что вести бесконечный разговор с твоим призраком. Прости меня. Я хочу у тебя спросить — что случилось, но не осмеливаюсь подойти. Нелепая трусость — мне страшно услышать от тебя холодное “ничего”, и увериться еще больше в том, что ты устал от нас, устал бесконечно жертвовать собой, и тебе противно смотреть на жалкие причины твоей неволи. Да, Герин, с самого расстрела отца ты заменяешь его нам, беспрестанно защищая и заботясь. Но я ведь знаю, что ты предпочел бы остаться в Дойстане и воевать с гнусными узурпаторами, разрывающими нашу страну на части.

Больше всего на свете мне хочется выздороветь и, наконец, вернуть тебе свободу. Когда-то я считалась красивой, может, эта красота вернется и пригодится мне, чтобы слезть с твоих плеч и с законной гордостью забраться на плечи супруга… Глупо, правда? Но мне всего восемнадцать, я смогу работать, у меня будет время отплатить тебе за все.

***Конец записи, дальше идут рисунки детей и стариков на улице***

Явь Герина слипалась со снами, и все было одинакового цвета — замерзшей грязи. Грязь облепила его липкой коркой, окрашивая все в свои непередаваемые тона, мерзкая действительность выплескивалась в ночные кошмары, а кошмары продолжались днем. Там, во снах, он снова и снова узнавал о смерти отца и друзей, метался с револьвером в кармане по полупустым улицам и пробирался через какие-то баррикады в попытках разыскать и спасти семью. На безымянном кладбище хоронил младшую сестренку, скитался по бесконечным дорогам, пытаясь убежать от отрядов карателей и уберечь остальных. И не мог, их ловили, на его глазах расстреливали мать и насиловали сестру. Не надо, умолял он, возьмите меня. Ну, хорошо, отвечали ему, посмотрим, что ты умеешь. И бесконечные люди без лиц растаптывали его гордость и оскверняли тело. И все равно убивали Эйлин. Он просыпался от собственных глухих стонов, с мокрыми от слез глазами и замирал с трудом вспоминая: нет, они сбежали, никто их не поймал, все хорошо. Но почему тогда надругательства не прекращались и наяву?

Сам себе он казался бессмысленной заводной куклой, двигающейся только по приказу, а остальное время проводящую в тупом ожидании. Он просто терпел и ждал, когда все закончится — когда выздоровеют женщины, когда господину Крауферу надоест. С людьми общаться было противно, с родными — стыдно, и он замолчал, ограничившись несколькими необходимыми фразами.

Господин директор заплатил ему за первый месяц в два раза больше, чем было оговорено. На эти деньги они наняли сиделку для матери — несмотря на все свои старания, сестра не справлялась с лежачей больной, у нее не хватало сил приподнять ее. Но после короткого улучшения, матери снова стало хуже, и в очередной свой визит доктор сказал: “Своим упрямством, господин Штоллер, вы убиваете ее, сколько вас можно уверять, что только квалифицированная помощь в больнице может подарить надежду вашей достойной матушке”.

У него было такое чувство, что, проводив мать в больницу, он никогда ее не увидит выходящей оттуда. Но, наверно, это и правда были предубеждения, вынесенные после смерти малышки.

Они заплатили за палату повышенной комфортности.

А потом Герин бегом вернулся на службу, с которой отпросился на пару часов, а Эйлин медленно пошла домой. Хоть ей было определенно лучше.

Тем вечером господин Крауфер снова потребовал ублажать его ртом, и Герина снова вырвало. Правда, не прямо на ботинки господину директору, как в первый раз, а позже, в туалете, как во все последующие. И это было хорошо, что позже, иначе его заставили бы все убрать и повторить, как тогда.

Дома его ждала Эйлин с едой.

— Ты чего не спишь? — спросил он, садясь за стол.

— Мне было страшно одной, — тихо ответила она. — Я ждала тебя.

Сестра махнула рукой в сторону спального угла, и Герин увидел, что она убрала его тюфяк с пола и переменила постель на сдвинутых кроватях — своей и матери.

— Зачем ты сама двигала мебель, — покачал головой он и придвинул к себе тарелку.

Покончив с супом, он подошел к кроватям:

— Это неприлично, Эйлин, я раздвину их вновь.

— Нет! — она вцепилась в его рукав. — Почему неприлично, сколько раз мы спали под одним одеялом, когда… когда таскались по Дойстану. Пожалуйста, Герин, мне плохо одной… я хочу тебя чувствовать рядом.

Он осторожно отстранился: не хотелось, чтобы сестра прикасалась к грязи, облепляющей его.

— Герин, пожалуйста…

И Герин сдался: лег в приготовленную ему постель и вытянулся в ожидании ночной мути. Тонкая рука Эйлин невесомо опустилась ему на грудь.

— Герин, у тебя все в порядке?

— Все в порядке, Эйлин.

Он почувствовал, как она вздрогнула и тихонько убрала руку, отодвигаясь.

— Прости.

Герину стало стыдно за этот ее виноватый тон — ведь ее-то вины ни в чем не было. Он поймал ее ладошку и мимолетно прижал к своей щеке:

— Я люблю тебя, Эйлин.

Потом придвинулся поближе и притянул ее, позволяя себя обнять. Сам он опасался обниматься: вдруг придавит…

Эйлин быстро заснула, сложив на него руку и ногу, а Герин еще некоторое время смотрел в темное окно с отблесками неона. От тела сестры распространялось тепло, согревая смерзшийся комок в груди. Почему, внезапно пришло ему в голову, почему я решил, что мир сошелся на Эштоне Крауфере. Ведь деньги можно добыть и другим путем. Преступным. Что ему помешает сойтись с молодчиками из подворотен. Уж наверно, не честь дворянина, безвозвратно потерянная в тот момент, когда он продал себя, словно шлюха. Этот путь — такая же грязь и гнусь, как и то, чем он занимается сейчас.

Но есть отличия.

Здесь он не попадет в тюрьму, оставляя родных умирать. А там он никому не позволит собой помыкать.

Как мало, — улыбнулся он, закрывая глаза, — как мало нужно человеку, чтобы почувствовать себя свободным. Всего лишь возможность выбора.

========== Часть пятая: Как полезна ложь ==========

Герин проснулся ровно в пять и лежал, наслаждаясь теплом и томной негой отдохнувшего, наконец, тела — кошмаров не было. И там, в темноте, ему по очереди начали приходить в голову гениальные мысли. Можно не спешить, думал он, с эпическим уходом от господина Крауфера. Пусть тот выгонит его сам, и, может быть, заплатит до конца месяца, как обещал когда-то. Ведь что он потеряет, если останется еще на месяц-другой. Кроме никчемной гордости, которую господин Крауфер все равно уже растоптал так последовательно.

Вбил мне в задницу своим членом и заставил получить удовольствие от этого, поправился он, решив никогда более не лгать себе ни в едином слове. Ведь если долго всматриваться в глаза истине, то однажды истина начнет всматриваться в тебя. Глубокомысленное изречение, всплывшее со времен университетской юности. А если долго всматриваться в кучу дерьма…

Герин усмехнулся, осторожно высвобождаясь из объятий сестры. Надо искать дополнительные источники дохода, думал он, умываясь и ставя чайник на огонь. И что-то предпринимать в отношении господина директора — сколько можно терпеть его глумления. Вы держите меня за женщину, господин Крауфер? Интересно, а как женщины всю жизнь выживают и справляются с теми, кто их сильнее?

Проснулась Эйлин и принялась споро собирать завтрак — подогрела ему большой кусок булки с толстым ломтем ветчины.