Эштон указал рукой на дверь, следя за реакцией своей жертвы из-под опущенных ресниц. Он шел ва-банк: если Герин сейчас уйдет, то больше его будет не получить. Хотя… ведь он может еще передумать, не так ли? Имея перед собой перспективу возвращения в трущобы. И Эштон тонко улыбнулся:
— Не беспокойтесь, за этот месяц вы деньги получите, даже если прослужите только половину срока. Так что решайтесь или уходите.
Герин замер, неверяще глядя перед собой. Что ж, за последние годы стоило привыкнуть к подлым выходкам судьбы. Он бы скорее сдох от голода, чем терпел подобное унижение… если бы был один. Но ведь сестре стало лучше в новом доме, и даже мать, кажется, чаще приходила в сознание. Врач говорил, что виден прогресс. Неужели придется распроститься с этой надеждой? Нет, с горькой насмешкой над самим собой подумал он, истинный джентльмен не поставит интересы собственной задницы выше жизни своих близких.
— Хорошо, — потухшим голосом сказал он. — Я согласен.
— Тогда раздевайтесь.
Горячее удовольствие разливалось по телу Эштона, пока он следил, как Герин непослушными пальцами пытается расстегнуть пуговицы.
— Я сам, — сказал он и принялся медленно снимать с него одежду, покрывая поцелуями вожделенное тело. Герин бессильно опустил руки и зажмурился. Он дрожал все то время, что его ласкали, и это сводило Эштона с ума, хоть дрожь эта и была порождена не страстью, а отвращением. Как бы ни был господин директор искушен в любовной науке, он не смог добиться от Герина отклика, и, видя это, не стал долго тянуть:
— Наклонитесь и раздвиньте ноги.
Эштон осторожно растягивал скользкую от масла задницу своего секретаря, поглаживая в районе простаты. Второй рукой Эштон сжимал его член и вскоре почувствовал недвусмысленную реакцию на свои действия.
Герин спрятал лицо: испытываемое им возбуждение не было приятным, скорее болезненным. И унизительным чуть ли не более всего в его положении. Он испытал почти облегчение, когда это мерзкое чувство схлынуло под влиянием острой боли. Терпеть пришлось невыносимо долго, хотя объективно прошло, наверное, не больше пяти минут. Он только закусил запястье, стараясь не издать ни звука.
Эштону совсем не хотелось, чтобы все закончилось так поспешно, он бы растянул это подольше, чем пара жалких минут, но, пожалуй, не стоило так уж мучить Герина в его первый раз. К тому же, вид судорожно сведенных мускулов на его спине, его сжимающаяся от боли и снова расслабляющаяся усилием воли задница — все это заставило Эштона прийти к финишу бурно и быстро.
Он застыл на мгновение, прихватывая губами загривок своего невольного любовника. Потом отошел, застегиваясь, и закурил. Герин сполз со стола на пол, все так же закрывая лицо. Он был похож на сломанную куклу.
— Одевайтесь, — недовольно сказал Эштон. — И прекращайте изображать из себя поруганную двенадцатилетнюю девственницу. Я вас не насиловал, и вам не двенадцать лет.
Герин посмотрел на него пустыми глазами и попытался встать, хватаясь за край стола и соскальзывая. Эштон, страдальчески морщась, сунул ему в рот чашку с остывшим кофе. Тот сделал несколько глотков, стуча зубами, а потом резко отстранился и встал.
— Дерьмо, — процедил он. — Дерьмовый у вас кофе.
— Вы его сами заваривали. Извольте поспешить, я подброшу вас до дома.
— Не стоит беспокоиться, господин Крауфер, я доберусь сам, — ответил Герин, угрюмо натягивая штаны.
— Это не предложение, Герин, а приказ, я хочу, чтобы вы выспались и явились завтра как обычно к шести, — господину директору совсем не хотелось отпускать его сейчас скитаться по ночным улицам — мало ли что взбредет в голову спесивому дворянчику.
— Вы собираетесь всю мою жизнь контролировать? — осведомился тот со сдержанной яростью.
— Скажем так: большую ее часть, — невозмутимо заметил Эштон.
В машине Герин замер ледяной статуей, сложив руки на коленях и уставившись в окно. Эштон полпути лениво любовался его прекрасным профилем напротив, а потом, наскучив неподвижностью, пересел рядом и положил ладонь ему на затылок. Герина передернуло от отвращения.
— Извольте, — с трудом произнес он, — избавить меня от ваших непристойностей хотя бы на людях.
Эштон помедлил, размышляя о том, как скоро он сможет склонить гордеца к минету в машине прямо при шофере. Но руку убрал.
Герин думал о том же: что глупо выделываться и показывать гонор, сдавшись один раз, он подписался и на все остальное. И что может быть бездарнее, чем потерять положение теперь, когда он уже пошел на такую низость. А ведь скоро господину директору надоест играть с ним в эту грязь, и тогда его наверняка без сожаления вышвырнут за дверь… Будь, что будет, — безразлично заключил Герин и прикрыл глаза.
Машина остановилась.
— До завтра, Герин.
— До завтра, господин Крауфер.
Лишь на миг Эштон пожалел, что глаза Герина погасли и больше не светились той мягкой улыбкой, к которой он, оказывается, уже успел привыкнуть.
========== Часть четвертая: Что нужно для свободы ==========
— Заприте дверь, Герин, — говорил Эштон своему секретарю каждый раз, когда ему хотелось насладиться его точеным сильным телом.
Тот послушно поворачивал замок и замирал, уставившись на эту самую дверь.
И можно было приказать ему раздеться и подойти. А можно было подойти самому и запустить руки ему под рубашку, лаская напряженные мускулы и целуя шею. Герин чуть отворачивался и закрывал глаза, пока господин директор перебирал его волосы, сильно оглаживал грудь и живот, щекотал языком уши.
Эштон подталкивал его к креслу или столу, разворачивал к себе, прижимаясь губами к бледным, как у всех блондинов, соскам. Герин чуть вздрагивал — это у него было чувствительное место, и он недолго мог оставаться таким ледяным, когда господин директор посасывал и прихватывал зубами его грудь, и осторожно играл яичками. Дыхание его учащалось, плоть восставала, а на щеках проступал нежный румянец.
Эштон удовлетворенно улыбался, глядя в его лицо, отмечал как темнеют крепко сжатые губы, и трепещут черные ресницы — такие длинные… Он их любил, любил целовать своего секретаря в неизменно закрытые глаза, ощущая щекотку — словно крылья бабочки трепетали его ресницы и веки, а Эштон ловил их. “Ловлю и ем, что ли?” — думал он, поймав себя на таком нелепом сравнении. Но раз вспыхнувший образ посещал его снова и снова, таково было проклятое свойство его ума, доводящее его до легкого остервенения. Нужно было просто подождать, и эта глупость сама растает, сотрется в душе от частого использования, не будет вызывать никакого странного отклика… Так всегда бывало, хоть некоторые навязчивые идеи и сочетания преследовали его годами, выскакивая в самые неподходящие моменты. Эштон с детства любил бабочек.
Он нажимал Герину на плечи, заставляя наклониться, или подхватывал на руки, устраивая в удобной для себя позе на столе, или распинал на кресле. И тот крепко держался за край столешницы, за спинку или ручку кресла, безупречной формы руки упирались в пол или в стену, пальцы белели, Герин вымученным движением закидывал голову или бессильно опускал ее, и воздух с трудом проталкивался в его горло, а светлые пряди прилипали к влажным вискам.
И каждый раз это было насилие. Это большое красивое тело не хотело принимать Эштона, Герин непроизвольно отодвигался, избегая близости, взгляд его с омерзением миновал лицо и фигуру любовника, его собственное лицо каменело, а слова варьировались лишь от “Да, господин Крауфер” к “Нет, господин Крауфер”.
Эштон каждый раз ломал упрямца, словно вынуждая его отдаваться, вырывал дрожь удовольствия, чтобы видеть, как разбивается совершенство его черт, теплея под влиянием мимолетной страсти — и снова сменяется ледяным отвращением. Никогда у господина Крауфера не было столь холодного любовника, и никого еще он не стремился покорить так сильно. Это было как бесконечная охота, где добыча постоянно ускользала, подразнив лишь запахом крови и оставляя зудящее чувство в зубах и когтях. И в азарте он совсем не задумывался — на что же охотится.
