Но во сне Эштон часто дрожал совсем не от страсти. Сколько раз за ночь Герин просыпался от его криков и прижимал к себе, слушая тихие стоны и мольбы: “Пожалуйста, не надо, не надо”. Тонкие белые шрамы покрывали нежную кожу его возлюбленного, они змеились по спине и смуглым ягодицам, ползли по животу и забирались в пах. В эти ночные минуты Герин всем сердцем желал самой жестокой смерти всем, кто терзал Эштона в прошлом. Это было неразумно, он знал. Все каратели, пойманные тогда на должностных превышениях, были наказаны достаточно легко для жаждущего мести рейхсляйтера, хоть и неожиданно сурово для самих преступников… те традиции следовало ломать тоже постепенно.

Но за одним человеком, капитаном Странге, по чьей вине Эштон и оказался в борделе, было установлено постоянное наблюдение. Ирония судьбы, думал Герин, когда именно благодаря этому наблюдению раскрылся обширный заговор в среде самых доверенных кругов карателей. Капитан Странге был лишь мелкой сошкой в этой сети. Но судьба не просто иронизировала, она прямо-таки ржала над товарищем рейхсляйтером. Герин услышал этот ее смех когда, вне себя от радости, затащил Эштона в подвал — чтобы тот смог встретить свой ночной страх и навсегда забыть его. Оказалось, его любимому не нужна была месть, о нет, он совершенно не хотел отплатить своему мучителю. Из-за пары жалких ударов током тот устроил безобразный скандал, обвинив их с Френцем чуть ли не в преступлениях против человечества.

“Очередной припадок бешенства”, сказал тогда Френц, и он был как никогда близок к истине. Герин и вправду почти потерял контроль от гнева. Он почти был готов размазать Эштона по стене. Да и кто бы был не готов. Увидев, как его любимый защищает мразь, издевавшуюся над ним. Значит — нравилось, думал Герин, и всегдашнее чувство справедливости и понимание отказывали ему — слишком долго он учился испытывать только те чувства, которые желал испытать. Наследие предков подвело его, и призрачные голоса дурманяще шептали: Эштон прощает и… значит, любит другого. Значит, именно это и было нужно Эштону. Значит, если бы бывший капитан Странге не наскучил когда-то безотказной игрушкой и не выкинул, изломав, на помойку — в бордель… То так бы и наслаждался Эштон своим с ним извращенным счастьем. “Накажи меня”… Ему и от Герина нужно было только это — замена той боли, что приносил ему рыжий капитан.

“Воздушная тревога, — думал Герин, садясь за штурвал истребителя. Вместе с ними вставала на крыло столичная эскадра, поднятая по их прихоти. — Даже в небе я не свободен. Не могу остаться хотя бы один. Чтобы не было никого, ни охраны, ни Родины, ни бога рядом.”

========== Часть двадцать вторая: Это так хрупко ==========

— Проклятье, — Герин запрыгнул на крыло гидроплана. — Чертова экспериментальная развалина.

— Амфибия, блядь, — поддержал его Френц, вытирая грязный лоб еще более грязной рукой, — с флаперонами, м-мать их. Чувствую, порвут нам эти флапероны все тросы нахуй.

Герин лишь вздохнул: только обрыва тросов с эпическим крушением им и не хватало. Френц между тем хитро разухмылялся и со значением покачал в руке разводным ключом:

— Этот тип вьет из тебя веревки. Издевается, как над подопытным кроликом.

— Заткнись, — лениво усмехнулся Герин и вытянулся на нагретом металле. Самолет под ним слегка покачнулся: Френц устроился рядом, головой на своде двигателя. “Этот тип” с его прогрессивными идеями о развитии местной индустрии. И финансированием своры гениальных авиаконструкторов в количестве трех человек. “Эффективность, компактность и дешевизна”, — вспомнил Герин последнее мотивационное выступление “этого типа”, его вдохновенное лицо, светлый костюм, азартно горящие глаза и снова улыбнулся: — Эштон ведь такой милашка, как можно ему отказать.

Френц хмыкнул и ничего не сказал ни про “разобьемся нахуй”, ни про “нас блядь на стоянке гориллы заждались”, он следил за кружившейся над ними многокрылой изумрудной стрекозой, а затем протянул руки — сначала медленно, и вдруг движение смазалось — и вот стрекоза уже сидит в клетке тонких, запачканных тиной пальцев. А Герин, глядя на это, думает о том, что в Сагенее жарко, слишком жарко для приличного человека, и местные дамы из общества ходят с непристойно голыми ногами, без чулок под слишком тонкими платьями, а джентльмены не носят перчаток.

— Это так хрупко, — сказал Френц, и резко сдавил ладони, а из-под них брызнуло и потекло буроватой жижей. И Герин вздрогнул, вспоминая: “Это так хрупко”…

…Тогда в Дойстане, после гнусной сцены в подвале и последовавшего удачного тренировочного полета. Они шли по летному полю — втроем с комэска — и веселились, обсуждая особенности глубоких виражей в темноте. Потом комэска откланялся, а они с Френцем задержались покурить перед тем, как разойтись по своим машинам.

— Пойдешь сейчас к нему? — вдруг спросил Френц, и Герин вскинулся, мгновенно понимая, кого тот имеет в виду, и изогнул надменно бровь:

— Не вижу, каким образом это касается тебя, мой друг.

— Если нет, — с непрошибаемой наглостью ответствовал Френц, — если решил расстаться, то скажи мне, будь другом. Ведь сейчас такой момент удачный…

Он прищелкнул пальцами и закатил глаза, изображая редкую удачность момента. А Герин стиснул от злости зубы.

— Эштон там один, несчастный, запуганный. Возможно, размышляющий о том, а не наложить ли ему на хуй… ээ… в смысле на себя руки, — продолжал Френц, великосветски растягивая гласные. — Мне кажется, мое участие, искреннее участие, ты же понимаешь, и забота придутся как нельзя вовремя. Может и присунуть сразу удастся.

— Это ты сейчас о моем любовнике говоришь? — холодно осведомился Герин, живо представляя себе нарисованную картину.

Бедный страдающий Эштон в его воображении выглядел весьма соблазнительно. Чертов Френц. Черта с два Эштон там страдает. Он закрыл лицо ладонью, пытаясь справиться с нерациональной злостью.

— Все же любовнике? — продолжал доставать его Френц. — Жаль, мой дорогой рейхсляйтер, весьма жаль.

— Ты защищаешь его. От меня, — вдруг с удивлением произнес Герин. — Но почему?

И тогда Френц покрутил рукой в воздухе, словно тщился отобразить нечто невыразимое, и сказал со странной мечтательностью:

— Это так хрупко, Герин.

По дороге домой он думал об Эштоне, вспоминал его белое, словно опрокинутое лицо, остановившийся взгляд, безучастно скользнувший по нему тогда, на выходе из допросной, и чувствовал, как нарастает тревога. Нет, он не верил глумливым замечаниям Френца, Эштон никогда не сдается, и не додумается до такой глупости, как самоубийство… он был почти уверен в этом. “Это так хрупко”. Человеческая жизнь хрупка, ему ли не знать об этом.

Он взбегал по лестнице, снова вспоминая, но на этот раз — Эйлин, свою сестру, к которой он опоздал когда-то, сердце стучало у него в висках, и он остановился на третьем этаже, а не на своем четвертом, у дверей съемной квартиры Эштона, и открыл двери своим ключом, хотя еще недавно не собирался видеться с ним, как минимум, неделю.

Эштон беззаботно дрых в обнимку с подушкой, свернувшись, по своему обычаю, словно большой кот. Герин облегченно присел рядом, зарылся пальцами в мягкие волосы… Эштон не вздохнул и не пошевелился, как будто был под сильным снотворным, и Герин снова встревожился и затормошил его за плечо. Тот вздрогнул, вырываясь из своих темных глубин, с трудом открыл глаза и попытался отползти, увидев нависшую над ним фигуру.

— Сколько таблеток принял? — прошипел Герин, сильно встряхивая его. — Ну, отвечай!

— Не… — прошептал Эштон с трудом, глаза его закатывались, он сглотнул, пытаясь сосредоточиться на яви: — Не дождешься… Я по вашей милости… не удавлюсь…

Герин тихо засмеялся, прижал к себе вяло сопротивляющегося Эштона, и тот сдался, заснул головой у него на коленях, носом в живот, доверчиво обхватив за пояс и открыв в повороте шею. Герин провел пальцем по яремной вене и ощутил, что отступил-таки сковывавший его ледяной гнев, и поразился его явственно видной теперь беспричинности. Господи, ведь он чуть не сорвался с цепи всего лишь из-за открытого неповиновения… Еще и втирал что-то про любовь и ревность… Позорное воспоминание, слава Богу, Френц его вовремя остановил этим своим “забиться в припадке бешенства”.