Почему-то его интересовало, кто жил в апартаментах Герина ранее, и еще — дальнейшая судьба этих людей. Но он не спрашивал, опасаясь услышать какую-нибудь гнусную и печальную историю. Решился лишь заметить как-то за ужином:

— А я думал, что ты проживаешь во дворце… или в роскошном особняке, на крайний случай.

— Нет, — криво усмехнулся Герин, — мой род был не настолько знатен и богат.

— Так, значит, ты вернул себе собственность рода?

— Да… Бездарная была идея.

— Соболезную, — неловко произнес Эштон, он вспомнил, что вся семья Герина погибла, и хотел бы сказать что-нибудь теплое и ободряющее, но смог выдавить лишь это, он никогда не умел выражать сочувствия.

Впрочем, Герину хватило и одного слова: он заулыбался, нависая над Эштоном, надавил на спинку стула, заставляя его опасно балансировать на двух ножках: “Соболезнуешь моей бездарности?”

Эштон хватался за его плечи, чтобы не упасть, прятал шею от укусов и смеялся: “Твоя бездарность вызывает у меня безмерное сочувствие”.

А в роскошном особняке, неподалеку от бывшей королевской резиденции проживал Френц фон Аушлиц. И, несмотря на то, что графский дом был полон прислуги, охраны и каких-то непонятных личностей — то ли просителей, то ли подчиненных, то ли просто клоунов — там царила такая же звенящая пустота, как в безмолвной квартире Герина… Даже хуже, ведь за пару недель, что Эштон гостил у рейхсляйтера, то место стало похоже на настоящий дом.

— Почему я должен ехать к нему? — хриплым от злости голосом спрашивал Эштон. — Я что, не могу пожить один, пока ты в отъезде? Я не несовершеннолетний и не твоя собственность, чтобы так со мной обращаться.

— Ты не моя собственность, Эштон, и волен уйти, когда пожелаешь. Тебя проводят в любую нейтральную страну на выбор. Но если ты остаешься в Дойстане…

Эштон вздернул подбородок, ожидая услышать: “тогда изволь подчиняться мне”. Но вместо этого Герин, запнувшись на мгновение, сказал: “то я не хочу вернуться и найти тебя застреленным”.

— Но кому я нужен здесь? — растерялся Эштон. — Если никто, как ты говоришь, не догадывается о нашей связи… А франкширские мстители сюда не сунутся.

— Кто надо — догадываются.

Он и правда не понимал причины параноидальных мер предосторожности вокруг своей особы, и тогда Герин утянул его в глубокое кресло и там, обнимая за плечи и щекотно задевая губами ухо, рассказал о заговорах и интригах верхушки дойстанского рейха. Эштон слегка побледнел и напрягся в его руках, и Герин на секунду пожалел о своей откровенности, любимому и так выпало слишком много страха и боли, и хотелось оберегать его от подобного… Но, в конце концов, скрывать это — только хуже будет, вот Эштон уже начинает считать его деспотом, а пройдет время — и он сорвется и подставится.

— Хорошо, я понимаю, — тихо сказал Эштон, он не мог задавить в себе до конца какой-то телесный страх, и это было стыдно. Словно бесчисленные побои, ранение, операция — все это имело свою физическую память, которая позорно вопила при намеке на повторение.

“В конце концов, можно просто вести себя, как будто не боишься, и никто не узнает”.

Тем же вечером Эштон сидел рядом с Френцем за длинным обеденным столом, присутствовали еще какие-то люди, из них несколько дам, два длинноволосых лилипута играли на скрипках. Гости, как ни странно, говорили о театре, а Эштон уныло размазывал крем-брюле тонким слоем по блюду. На следующий день он уже справится с собой, будет любезно принимать участие в разговоре, но тогда он был слишком подавлен для светской жизни и лишь безучастно разглядывал забавных маленьких музыкантов.

— Нравятся? — спросил Френц, слегка наклоняясь к нему. — Можете воспользоваться.

Эштон только поморщился и едва слышно ответил:

— Откажусь. Полагаю, сейчас вы скажете какую-нибудь гадость.

— Зачем? — равнодушно обронил Френц.

У себя дома граф фон Аушлиц внезапно перестал корчить придурка и превратился в того, кем и был по рождению: холеного и надменного аристократа, словно снял маску. Такой холодно-любезный Френц был очень удобен в быту, ни в коей мере не утруждая своим обществом, он даже немного стал нравиться Эштону. С ним можно было вечером сидеть в каминном зале — в числе других прихлебателей — и перебрасываться ироничными фразами в прерывистом разговоре на общие темы. Френц редко приходил домой так рано, но это были приятные события, ничего не скажешь.

Герин не сказал, когда вернется, а Эштон из глупой гордости не спросил — ни у него, ни, разумеется, потом у Френца. И теперь, как безнадежный идиот, просто ждал его каждый день. В тот вечер хозяин дома почтил всех своим присутствием, они небрежно трепались — о новых фильмах, здесь было позволено говорить только об искусстве. И Френц постоянно таскал его на разные премьеры вместе с остальной своей богемной свитой. Эштон как раз втирал всем о пошлой сущности цвета в синематографе, превращающего в чем-то даже благородное искусство в вульгарный лубок, когда вошедший солдатик что-то тихо доложил группенфюреру.

— Лубок и светотени, говорите? — Френц встал, радостно скалясь и говоря чересчур громко. — Сейчас в наших убогих жизнях воссияет истинный свет!

Он театрально хлопнул в ладони, в тот же момент двери распахнулись, и в зал стремительно вошел Герин.

— Мой дорогой возлюбленный рейхсляйтер! Свет очей моих, притом без всякой тени! — с надрывом в голосе фиглярствовал Френц, и было совершенно ясно, что именно сейчас он настоящий, а маска любезно-холодного вельможи была только маской.

— Друг мой, я тоже рад тебя видеть, — засмеялся Герин, хлопая того по плечу, и добавил на северо-дойстанском: — Гони всех вон.

— Подите нахуй, — Френц повел рукой, и все поспешно ломанулись к дверям.

Эштон растерянно застыл — может, это относится и к нему? — но, в очередной раз преодолевая свою неуверенность, подошел к офицерам.

— Здравствуй, Эштон, — улыбнулся ему Герин и, как только захлопнулись двери за последним гостем, притянул любовника к себе, целуя. От него пахло ветром, табаком и железом.

— Голубки блядь, — заржал Френц, когда они оторвались друг от друга, и направился к бару.

— С возвращением, господин фон Аушлиц, а я думал, вы неожиданно превратились в человека, — сказал Эштон ему в спину.

Герин нагло развалился в хозяйском кресле:

— Френци, превратившийся в человека — зрелище настолько чудовищное, что я способен обделаться при одной лишь мысли об этом.

— Надеюсь, ты не собираешься осквернить любимое кресло моей покойной матушки, засранец, — Френц разлил коньяк по трем бокалам. — Эта перспектива меня как-то волнует… Ну, за великий, блядь, рейх!

— За рейх, — усмехнулся Герин, поднимаясь. Он пригубил коньяк и внимательно посмотрел на Эштона: — А ты согласен служить великому рейху?

— Как? — поперхнулся Эштон.

— Жопой, естественно! — обрадовался Френц. — И рейх определенно не забудет ваших заслуг!

— Заткнись, дебил, — Герин ткнул дружка кулаком в плечо, а потом снова обернулся к Эштону: — Я хочу реформировать налоговую систему и упорядочить законодательство о собственности, таможне и прочем… там везде сейчас жуткий бардак. Ты согласишься на должность статс-секретаря министерства финансов, Эштон?

Эштон почувствовал, что стук сердца отдается в ушах, душу затопила недоверчивая радость: как же было, оказывается, мучительно ощущать себя чем-то вроде содержанта.

— Да, я согласен.

— Спасибо, — улыбнулся Герин. — Только тогда тебе надо вступить в партию.

— И лучше с 29-го года, — заметил Френц. — Будете старым, блядь, испытанным партийцем. И рейх определенно не забудет ваших заслуг. Совершенно определенно. Он ни разу нихуя не забыл.

— Френц, — ровным голосом сказал рейхсляйтер.

Они меряли друг друга взглядами, и Эштон ощущал, как растет напряжение.

— В чем дело? — не выдержал он, и от его вопроса они словно отмерли.

— Их Сиятельство полагают, что я неоправданно рискую тобой, Эштон.

— Товарищ рейхсляйтер Штоллер полагает, что рейх превыше всего, господин Кройфер.