Герин встал, а Эштон бездумно вытянулся на кровати, он привык, что тот всегда заботился о нем после секса: вытирал теплыми полотенцами, набирал воду и собственноручно мыл… это было приятно, хоть с ним и забавлялись как с любимой игрушкой. Любимой. Эштон улыбнулся: слова Герина все же запали ему в душу и теперь грели изнутри. Даже привычная горечь, всегда приходящая от осознания того, что он позволял с собой делать, насколько низко пал в своей безнадежной любви — сегодня не посетила его. Не безнадежная.

На живот плюхнулось что-то мокрое и холодное, и он подскочил с возмущенным воплем.

— Ой, прости, — смеялся Герин, закрываясь руками от летящей в него тряпки и отступая к ванной. — Не надо меня бить, я все осознал и раскаялся.

В ванную комнату они вломились вдвоем, но в позолоченное корыто Эштон неведомым образом плюхнулся один, а Герин уже заботливо поддерживал его под голову и водил мыльной губкой в паху. Револьвер в кобуре лежал на столике, на безопасном от воды расстоянии.

— Герин… зачем ты все время таскаешь оружие с собой? Надеешься отстреляться при случае от роты автоматчиков, сидя на унитазе?.. Мне кажется, это место уже чистое.

— Да? А тут? — пальцы скользнули в легко расступившийся анус. — Я надеюсь успеть застрелиться, если меня придут арестовывать.

— Но разве, — Эштон обеспокоенно заглянул ему в лицо. — Разве не ты… решаешь это?

— Сегодня я, завтра меня… Такова природа власти, — на губах рейхсляйтера мелькнула волчья ухмылка и вдруг расцвела мечтательной улыбкой: — А ты бы хотел жить в Новом Свете, Эштон?

Герин трепался о дождевых лесах и разноцветных пустынях, таящих в себе сокровища древних цивилизаций, теплом синем океане, белом песке безлюдных берегов и белых стенах фазенд.

— И полуголые пейзанки вокруг! — упоенно восклицал он.

— Пейзанки, — улыбался Эштон, качая головой. — Полуголые.

— Ну, да… Согласись, приятное зрелище.

Эштон смотрел на любовника с изумлением: тот внезапно стал похож на себя прежнего, того молодого мужчину, который рассказывал господину директору об арктических экспедициях и о своем идеале женщины — и не замечал, что его привели на свидание в дорогой ресторан. Правда, тогда в глазах Герина сияла теплая улыбка, а теперь искрился холодный смех, и было видно, что он не верит, будто его мечты сбудутся, но Эштон ни за что бы не сказал это вслух: ведь там, в этих мечтах, было место и для него. В белой фазенде, окруженной апельсиновыми плантациями и табунами тонконогих вороных.

— Эштон, — Герин обмотал его полотенцем и притянул к себе, целуя. — Пойдем ко мне.

— Зачем.

— Там Френц. Один. Связанный. Я беспокоюсь о нем — вдруг проснется.

— Да-да, конечно, иди.

— Идем со мной, я без тебя не засну. Буду рыдать в подушку от одиночества.

— Хорошо, — сдался Эштон. — Дай хотя бы одеться. А ты не хочешь сменить?

Герин оглядел свою насквозь мокрую одежду:

— Да… одолжишь мне? Кажется у нас был один размер.

========== Часть семнадцатая: Природа боли ==========

Все те одиннадцать раз, когда они просыпались вместе, Герин вставал первым и будил Эштона, и Эштон помнил каждое пробуждение — и те, что начинались минетом, и те, когда он открывал глаза уже с членом в заднице, и совсем невинные, начинавшиеся с поцелуев и поглаживаний.

Этим утром он проснулся от забористого мата, страдальческих стонов и возни в дальнем углу спальни. Северо-дойстанское наречие не поражало разнообразием эпитетов, собственно непристойных слов было четыре, но богатство их сочетаний…

— Рот открыл, дегенерат, — шипел Герин. Эштон спрятался с головой под одеялом.

— Отъебись от меня со своей хуйней… — сдавленно и невнятно мычал Френц. — Да чтоб тебя поленом ебли. Блядь! Нет! Сволочь!

Раздался грохот костей об пол, очередная порция уже совершенно бессвязного мата и здоровое ржание Герина. Эштон вскочил, вне себя от беспричинной ярости:

— Ничего, что я тут сплю? Не мешаю?

— Эштон, — Герин хищно улыбался, придавливая слабо трепыхающегося Френца к полу. — Держи его. Да, вот так.

Эштон злорадно сжимал заломленные руки Френца и наблюдал, как Герин ему сжимает скулы, вынуждая открыть рот, и вливает что-то ядовито-зеленое. Как же Эштон ненавидел чертового палача. До темноты в глазах и боли в стиснутых челюстях. Не из ревности, нет, к тому же она и не имела оснований, это было хорошо видно теперь, — нет, за то, давнее: “это не гражданское население, а трофеи”. И за карательные рейды, подробности которых тот с дебильной усмешкой рассказывал Герину. И Герин тоже улыбался, слушая его, опускал глаза и молчал.

Френц давился и выл, катаясь по полу, рейхсляйтер зажимал ему рот.

— Что это? — спросил Эштон.

— Противоядие. Наши доблестные предки в своей героической древности не знали достоинств листа коки и перед боем упарывались ядовитой грибной вытяжкой. Но нужно потом принимать противоядие, если не хочешь постепенно сойти с ума… Хорошо, что Его Сиятельству не пришло в голову отравиться чем-нибудь другим, — с этими словами Герин, наконец, преодолел безумное сопротивление пациента и крепко его к себе прижал.

— Понятно, — буркнул Эштон, он будет совсем не против, если Френц фон Аушлиц сойдет с ума и начнет пускать тут слюни. Тот гнусно устроился головой на коленях Герина и тихонько скулил ему в живот. Это раздражало. — Ему больно?

— Очень.

— Странно, — Эштон встал и принялся одеваться. — Я слышал про этих ваших северных берсерков… Но вчера господин группенфюрер был совсем не похож на впавшего в боевой транс.

— Это все мечты и страхи. И они зависят от предварительной настройки, если ее не проводить, то полезет такой бред… — Герин засмеялся. — Я, например, воображал себя огромным черным псом и несся будто бы со своей стаей всех резать. Наверно, это и был боевой транс, хорошо, что я велел Френци запереть себя снаружи: наутро вся комната была уделана просто в говно.

— И он тебя тоже поил противоядием?

— Я сам, — Герин усмехнулся: тогда он надеялся, что древние практики помогут, и чертовы собаки покинут его вместе с грибными видениями. Но те только в очередной раз расплодились.

Френц, наконец, затих, его переложили опять на кушетку, а они вдвоем пошли в ванную — умываться. Они расслабленно и привычно перекидывались ничего не значащими утренними фразами.

— Передай полотенце, пожалуйста, — попросил Герин.

И Эштон машинально протянул ему требуемое и застыл: Герин говорил на северном наречии и теперь смотрел на него, зло ухмыляясь.

— Я… я никогда не утверждал, что не понимаю вас.

— Конечно. Где выучил?

Эштон прижимался спиной к холодной стене, жесткие пальцы стискивали его подбородок, большой надавил на трещинку на губе, размазывая выступившую кровь.

— В командировке, в Матхаусензее, пятнадцать лет назад… Мне очень легко языки даются, я их девять знаю… и еще пять наречий.

— Хорошо, — Герин отпустил его и легонько хлопнул по щеке. — Я тебе верю. Матхаусензее, надо же. Неподалеку от нашей деревни.

Он притянул Эштона поближе, держа за шею, слизнул кровь с губ, сжал волосы на затылке, углубляя поцелуй. Эштон упирался, краснел и поворачивался слегка боком — было бы ужасно, если б Герин почувствовал, что у него встало от пощечины. Поэтому Эштон сильно стиснул любовника, впился в его шею, подтолкнул к мраморной скамье, и тот, окаменев на секунду, поддался: он всегда заставлял себя поддаваться нечастым проявлениям активности Эштона, это было так заметно.

Но сейчас Эштон поспешен и груб с ним, как никогда ранее, он словно срывается, не находя удовлетворения в близости, в груди все сводит от боли, только что происшедшая сцена все еще отзывается дрожью, и слишком быстрое прощение Герина кажется ненастоящим. И тот недовольно отталкивает его, и идет к выходу, а Эштон обхватывает себя за плечи, сидя на скамье, но Герин не уходит, он запирает дверь и возвращается.

Эштон, говорит он, захватывая полную горсть волос любовника, откидывает его голову назад. Эштон, дай мне свой ремень. И Эштон трется щекой о его запястье, трясущимися руками расстегивает ремень и вкладывает его в протянутую ладонь, и утыкается лицом в голый живот Герина, жадно облизывает, обводя языком кубики пресса. Сейчас внешняя боль погасит внутреннюю, а прощение станет настоящим после наказания, он так благодарен за это понимание, ведь он и сам не знал, что же ему надо.