Вундерваффе, тогда он впервые услышал это слово.
Это был настоящий кошмар, Эштон приехал после нападения в некогда прекрасный Дирзен, его жители, такие гордые своей культурой, своим прославленным университетом, его тонкие резные шпили — все было мертво, все лежало в руинах и черной жирной саже. Дирзен разбомбили из-за военных заводов, а Эштон был там в командировке, его спасло то, что он остановился у знакомого промышленника, господина Норда, в поместье за городом.
И тогда в Дирзене он допустил ошибку — надо было бежать, садиться в машину и ехать к границе, которая была рядом в горах, и там еще не было дойстанцев, а он решил вернуться в столицу, почему-то казалось, что он там нужен.
На залитом солнцем шоссе, с пасторальными барашками и оградками, с виднеющейся невдалеке такой затрапезной бензиновой станцией, они были остановлены военным разъездом. Их выволокли из машины и бросили в пыль с заложенными за голову руками. Огромный рыжий капитан рассмотрел их документы, а потом щелкнул пальцами и махнул на шофера и Мориса, и тех убили прямо там, не поднимая, двумя короткими выстрелами в голову. А самого Эштона перекинули через капот собственной машины, и капитан отымел его под хохотки черных автоматчиков. Один из них перевернул ногой убитых, и Эштон глядел в искаженные смертью лица своих служащих и не понимал, почему не он лежит в пыли, ведь должны были бы польститься на них — молодых и свежих. Впрочем, позже он уже считал, что повезло Морису и шоферу — отмучиться сразу.
Эштон сначала думал, что он для чего-то нужен рыжему капитану: может, из-за денег? Даже предлагал, чтобы его отпустили, — всю оставшуюся во франкширских банках сумму. Тот взял чек, положил в карман и засмеялся:
— Неужели считаешь, что ваши блядские деньги еще чего-то стоят? Да и мало ты как-то скопил, где остальное, сучечка?
В тот момент Эштон понял, что ничем не откупится и не стал говорить о заграничных накоплениях, он увидел знакомую жажду в глазах капитана, ту же, что сжигала когда-то его самого. Только у Эштона никогда не было абсолютной власти над Герином, какой наслаждался теперь его мучитель. Жизнь отплатила ему слишком жестоко за совершенную некогда низость, лишив сначала любимого, а теперь вынуждая расплачиваться по тысячепроцентным счетам каждый божий день. Там, в казарменной квартире рыжего капитана, он снова увидел Герина: на письменном столе, в деревянной рамочке, как обычные люди ставят портреты любимых, у психованного карателя стояла вырезанная из глянцевого журнала фотография. Капитан кощунственно отрезал их Великого Вождя и других вождей помельче. Герин там улыбался уголком губ и был тоже в форме карателя.
Капитану вскоре прискучила непокорная игрушка, через пятнадцать долгих дней он отвез избитого до полусмерти Эштона в офицерский бордель при столичных оккупационных частях. И оставил там, пообещав навещать, когда тот научится быть послушным. Там было все то же — жизнь в оковах, так, что даже не наложить на себя руки, и никакой возможности бежать. Только мучил его не один, а многие — неутомимо, но однообразно, и не били так сильно, наказывали куда более изощренно и жестоко, но не оставляли следов. Следы могли оставлять только гости заведения. Эштон никогда бы не подумал, что будет пользоваться популярностью в подобном месте в свои тридцать шесть лет, дойстанцы оказались извращенцами. Но он и не думал, что проживет там долго, в его возрасте он быстро станет не интересен никому от такого обращения, и его уже даже не интересовало, что будет после — в любом случае это будет изменение и возможность вырваться…
Почти три недели прожил Эштон в борделе, когда в одну, как обычно, ужасную ночь их посетило высокое общество, дойстанские шишки в генеральских погонах. Все забегали, Эштона и еще нескольких запихали в душ, повторно отдраивая и вычищая изнутри и снаружи, тщательно выбривая, — ежедневное унижение, на которое он уже перестал почти обращать внимание. И тогда, стоя за загородкой перед выходом на сцену, он увидел Герина третий раз — и теперь вживую. Тот сидел на лучшем месте и был похож на глянцевую картинку: белокожий, светловолосый и черноглазый, в черном мундире с белыми кантами — как будто ожившая черно-белая фотография. Герин не был непристойно возбужден, как его спутники, с ледяным равнодушием он смотрел на сцену, лишь изредка поднося руку к губам — для очередной затяжки.
Эштон не сводил с Герина глаз, когда его выводили, оборачивался, когда его привязывали, но ни единым жестом тот не показал, что узнал его. Да и было ли что узнавать? Вряд ли Герин видел его каждый день во снах и вспоминал наяву, как сам Эштон… разве что в случайном неприятном сне. Эштон не думал, что это ударит его так сильно, ломающей болью разольется в груди, ведь с того дня, как судьба свела его с рыжим капитаном, он думал, что наконец забыл Герина, вспоминал только когда видел его портрет, и один раз ему приснилось, что тот сошел с портрета и вытащил его из непрерывного кошмара. Но он проснулся, а кошмар остался, и именно тогда Эштон разрыдался, после того пробуждения, хотя не плакал никогда, как бы сильно над ним не издевались. И сейчас слезы текли из его глаз, и он ничего не мог с этим поделать, как ни кусал губы и не закидывал голову, а удары стека ощущались особенно сильно. Сослуживец Герина, проводящий эту сессию, велел ему считать вслух, до пятидесяти, но Эштон молчал, зная, что его накажут сильнее, но это было бы совершенно мучительно — сказать хоть слово и разрыдаться еще и в голос, только не сейчас, не перед ним. И каратель считал вслух, сказав, что пятьдесят зачтется только тогда, когда Эштон сам дойдет до этой цифры, не сбиваясь, ну, это как всегда, сейчас его до обморока забьют. Но на двадцать первом ударе экзекуция остановилась, наверно придумали что-то еще, Эштон снова поднял голову и увидел стоящего прямо перед собой Герина.
“Узнай меня”.
Но Герин глядел так же равнодушно, он молча отстегнул Эштона от станка и за плечо сдернул на пол, и все вокруг тоже молчали. Эштон упал бы, ноги его не держали, мускулы трясло от боли, но рука на плече удержала его. Он опустил голову, сил не было смотреть на все эти дойстанские морды вокруг, их жадные и презрительные глаза. Герин толкнул его перед собой, куда-то ведя, и ему было все равно — куда.
— Отдельный номер товарищу рейхсляйтеру, — громко сказал кто-то.
И все отмерли и зашумели, уже другой голос сказал им вслед:
— Товарищ Штоллер изменил своему принципу “не пихать член во всякое дерьмо”, исторический момент, товарищи.
Все засмеялись, а Герин остановился и надменно изрек:
— Советую воспользоваться историческим моментом, товарищи, сегодня ночью пихаю во что угодно.
Они вышли из залы под просто-таки гомерический хохот, служительница провела их до лучшего номера. Герин больше не держал Эштона, он с интересом разглядывал голую попку девушки под просвечивающей тряпочкой — как в старые времена, Эштон прекрасно помнил, как тот заглядывался на каждую юбку.
Эштон остановился посредине комнаты, оглянулся на Герина, хотелось разбить это молчание и спросить, узнали ли его, ведь почему-то же “изменили принципам”…
— Руки за голову, ноги на ширине плеч, — негромко обронил Герин.
Эштон подчинился, зажмурившись и сжимая дергающиеся губы: ничего его Герин не узнал, а если и узнал, то это не важно, сейчас будет измываться над ним, он такой же, как все остальные, а может, это Эштон не заслуживает ничего другого.
“Пихать во всякое дерьмо”.
Теплые пальцы пробежались по его спине, осторожно приласкали исполосованные ягодицы, обводя вспухающие рубцы. Герин провел по его шее сзади сухими горячими губами, поцеловал судорожно сцепленные кисти, шрамы на запястьях, огладил внутреннюю сторону вздетых рук и бока. От этих прикосновений — таких нежных — в груди стало горячо и больно, никогда Герин с ним не был так ласков, да и не нужна была тогда, больше года назад, Эштону эта ласка, словно тупой варвар он добивался лишь покорности. И захотел чего-то большего только когда его изнасиловали, прижимался и искал тепла в ту далекую ночь после того, как его избили и отымели, словно только так и надо с ним обращаться, словно он был рожден только для такого отношения и не понимал человеческого. Слезы снова потекли по его щекам, Эштон задрожал и всхлипнул, ненавидя себя за эту истерику.
