Отец скорчил сиротливое лицо.

Ну, тут мать вмешалась — она всегда вмешивалась непрошено:

— Уж ты бы не богохульствовал.

Отец вдруг стал серьезен и покачал головой с укором:

— А-а, и чердак же у тебя, мать!

— На чужой стороне будет он. Вот ты посмеешься здесь над попами, а он там и совратится.

— Не совратится. Чтобы Андроновы совратились? Никогда! Голову на отсечение даю.

Виктор глянул на отца с улыбкой, а тот его по плечу лапой — бух!

— Верно, что ли, сынок?

— Верно, папа!

— Тащи эту самую стервецкую науку, в степь тащи. Наука что пушка, мы пробьем стены каменные. Воюй только.

И вдруг шепотом:

— Ты думаешь, я не видал, как ты Зеленовым завидовал? Видал, брат, и все знаю. Пускай сейчас Зеленов впереди нас, а все же сила за нами. У Зеленова кто на подмогу идет? Только приказчики да девка, а девка — гибель капиталу. Девки — не люди, козы — не скотина. Девке только приданое готовь. Она — негодящий товар, сбывай с рук. У Андроновых и капитал есть, а главнее всего — молодая голова идет. Верно?..

— Уж больно ты, Иван Михалыч, шумный! — укоризненно сказала мать.

— Вот, — отец показал пальцем прямо в лицо матери, а глазами уперся в лицо Виктора, — вот они, бабы! Ну, что они могут понимать? У ее отца два миллиона было, когда я ее брал за себя. Прокудин богатей был, по всей Волге гремел. А теперь где Прокудин? И не слыхать. На нет сходит. А почему? Потому: было пять дочерей и ни одного сына. Дочь что? Это вроде язвы. Не-ет, мы не таковские…

Андронов и Краснов приехали в Москву в хороший вечер, когда весь огромный город был переполнен предпраздничным звоном в канун второго спаса. А Виктору казалось: Москва радуется его приезду. Какие улицы и сколько в них народа! И какие дома! И какая суета! Мысль моментами невольно улетала назад домой, в Цветогорье. Там — глушь, непобедимая лень, лишь в мечтах и работе избывалась скука длинных уездных вечеров и дней, а в Заволжье — бескрайняя пустыня, тишь, перелеты диких птиц…

Зачарованные Андронов и Краснов ехали от вокзала до гостиницы, что на Бронной (туда им был дан адрес), и поминутно оглядывались по сторонам. Краснов восхищался вслух:

— Вот это здорово! Куда нашему Цветогорью! Го-го-го! Извозчик, это чей дом? Не знаешь? Что ж ты, братец! Или в Москве недавно? Дом такой замечательный, а ты не потрудился узнать, чей.

А Виктор упорно молчал, подавленный и восхищенный.

В тот вечер, едва умывшись, они побежали на улицу, сперва в Кремль, в старинные соборы. История и романы, прочитанные дома, в Цветогорье, прежде мертво говорили об этом Кремле, об этой Красной площади и Лобном месте. И Кремль, и Красную площадь, и Лобное место можно было только представить. Теперь вот они, вот здесь, вот она, настоящая тысячелетняя Россия! Кремлевские кровавые бунты, и торжественные шествия, и ненависти, и любви, и все тени прошлого, что бродят в полумраке соборов.

Краснов все одобрял, похлопал одобрительно Царь-пушку по боку, сказал:

— Вот она, матушка! «Кто Царь-пушку повернет?» Ку-да! Не повернешь!

Бродили до поздней ночи. Утром — рано, при звонах тысяч гулких колоколов — вскочили оба и, как были, в белье, неумытые, растрепанные, отворили окно, слушали, сраженные незабываемой, единственной в мире музыкой. Опять улицы, народ, невероятные дома, причудливые церкви, купола, похожие на луковицы, с крестами на цепях…

И днем, глянув на Москву с колокольни Ивана Великого, на это море куполов — золотых и синих, на зеленые, красные, темные крыши, белые и пестрые стены, на зелень деревьев, на причудливые кремлевские стены и башни, на голубую реку, на мосты, они переглядывались молча и восторженно, два волжских дикаря.

— Одобряешь? — засмеялся Виктор.

— Ого, даже очень одобряю! Вот оно наше — Россия. Да, братец мой, это та-ак! Но ты заметил? Сколько ни ходили — никого знакомого. Людей много, а своих нет. Или все свои?

Виктор подумал: «В самом деле, ни одного знакомого лица. А народу — тьма». И почувствовал холод в сердце: «Вот она, пустыня!»

Но Краснов сказал:

— Я полагаю, все свои. Россия.

— А если и не свои, мы их…

Виктор не договорил.

— Что — их? — спросил Краснов удивленно.

— Победим.

— Ну, это само собой, — важно согласился Краснов. — Недаром же мы сюда приехали! Одни билеты по десять целковых обошлись. Обязательно завоюем. Берегись, Москва!

Завоевывать начали с другого же дня. И месяца не прошло, раз, в воскресенье перед вечером, два студента, петровец Андронов и техник Краснов, — оба в новеньких тужурках с самыми блестящими пуговицами и погонами, в новеньких фуражках — ходили по двору Петровской академии.

— Здесь у нас музей зоологический. Здесь…

— А пивная где? — нетерпеливо перебил Краснов.

— Какая?

— Ну, какая! Обыкновенная. Где ваши пьют, петровцы. Что ты мне музеями в нос тычешь? Ты скорей пивную показывай да угощай. У нас тоже, брат, музеи есть. Теперь везде музеи. Ими пьян не будешь.

— Кажется, пивная за прудами. Но я там не был.

— Не был? Эх, ты, сразу видать кулугура! Ты, Витька, надо полагать, в святые метишь. Придется самому узнавать. Псс-с, постойте, коллега! Где у вас тут студенческая пивная?

Краснов остановил высокого, бородатого студента в расстегнутой тужурке поверх ситцевой рубахи.

— Пивная? Вам, коллеги, надо направиться за пруды — к Вавилону Антропычу. У него же есть сосиски и раки.

— Может быть, и вы, коллега, с нами? А то мы впервой. Вот я к вашему новоиспеченному петровцу пришел, к моему земляку, а он в этих делах, то есть, ни бельмеса не смыслит.

— Что ж, я готов, если вы угощаете.

— Ну, это само собой!

— Тогда давайте знакомиться: Перевозчиков.

— Краснов.

— Андронов.

— Добавь еще: кулугур. Две недели уже здесь живет, а не знает, где пивная.

И в этот вечер, очень поздно, из-за прудов по мосту большая толпа студентов, в расстегнутых тужурках, с фуражками на затылке, шла к академии и оглушительно орала: «Назови мне такую обитель». Шли обнявшись, стеной, и, хоть пьяны были, держали друг друга крепко, не качались. В первом ряду шли Краснов и Виктор, орали оглушительнее всех срывающимися петушиными голосами. Их новые тужурки были облиты пивом — в честь посвящения.

Когда прощались, пьяные студенты обнимали Виктора так, что у него трещали кости, влажными губами целовали его в щеки, в губы, говорили:

— А ты, коллега, видать, человек компанейский. Наш! Люблю!

Когда Виктор и Краснов остались одни в пустой аллее, пьяненькие и возбужденные, Краснов спросил:

— Послушай, а кто такой Лихов?

— Не знаю. Он только послезавтра начнет читать.

— Эх, ничего ты не знаешь!

— Ну, ты ладно, все узнаю.

— А слыхал, как про Россию говорили? А? То-то, брат! Это тебе не Цветогорье.

Виктор не ответил. Да, это не Цветогорье. Вот она — дорога широкая. Краснов бормотал:

— А, Виктор, какой народ? Замечательный народ! Ничего не боятся… Послушаешь Лихова, приходи, расскажешь, по какому случаю шум. У нас тоже, надо быть, есть замечательные профессора. Не без этого. А гляди, уже светает. К утру домой доберусь. Обязательно доберусь!

В аудитории, большой, но полутемной, битком набились студенты, и не первокурсники только в их новеньких, блестящих тужурках, но и с других курсов, тужурках потрепанных. Непринужденный говор и молодой смех шумели, как мукомольная мельница. Потом разом шум упал: к кафедре, пробираясь бочком между студентами, кланяясь и улыбаясь, шел седоватый профессор, уже не молодой — годов под пятьдесят. Это и был знаменитый Лихов. Студенты задвигались сдержанно, приветствовали его, когда он взошел на кафедру. У Виктора забилось сердце. Он не вник, не понял первых фраз. Лишь ловил отрывки, почему-то страшно знакомые:

— …Величайшие возможности перед нами. По количеству естественных богатств наша Россия на первом месте. Если мы бедны, даже больше — если мы нищи, то нищи благодаря нашей неорганизованности. Отсутствие правильного труда, систематического и углубленного…