Однажды поезд запоздал. Уже смеркалось — кучер все не ехал. Чьи-то чужие сани остановились у ворот. Нетерпеливый Василий Севастьянович подпрыгнул к окну, от окна побежал в переднюю, сам открыл дверь, по лестнице помчался вниз — без шапки, в одном пиджаке, и все в зале услышали его крик:
— Сима? Ты?! И у вас бастуют?
Он сам ввел торопливо Симу в зал, не дал ей раздеться в передней. Все зашумели. Множество рук — больших и маленьких — протянулось к Симе. Сима сдержанно улыбалась.
— А и похудела ты! Не кормили, что ли, тебя?
Виктор Иванович взял у Симы шляпу, пальто, передал горничной, стоявшей у дверей. Он неотрывно, с удивлением глядел ей в лицо. Лицо было новое. Глаза стали больше и строже. Волосы причесаны рядком, гладко, белый лоб светился белым тихим светом. Такие лица бывают на иконах.
А Василий Севастьянович уже теребил ее:
— Ну, рассказывай! Что за стрельба была? Кто в царя стрелял на иордани?
Сима перецеловала всех подряд, заговорила отрывисто, и щеки у ней разгорелись пожаром:
— Вы сюда переселились? А я приезжаю в старый дом — все заперто…
— Да ты будет про это! Ты расскажи, что у вас! — крикнул Василий Севастьянович.
Все засмеялись.
— Постой, сват! — приказала Ксения Григорьевна. — Дай девке опомниться! Ты гляди, с дороги устала, зазябла. Чаю ей скорее!
Вокруг Симы хлопотали все шумно, со смехом и криками. За чаем Сима неторопливо, со сдержанным негодованием рассказала, как рабочие пошли к царю с иконами, а в них стреляли.
— А-а-а! — протянул ошеломленно, точно зашипел Василий Севастьянович. — Вот оно что! Вот куда гнет! Что же теперь будет?
— Скоро будет республика, — со скромной уверенностью, как о чем-то своем решенном, сказала Сима. — Разве это царь, если он в свой народ стреляет?
А поздно ночью, уже в кабинете, в присутствии Елизаветы Васильевны Сима сказала Виктору Ивановичу:
— Я приехала только к тебе, Витя! Я не хотела говорить при стариках.
Елизавета Васильевна усмехнулась.
— Почему к нему, а не ко мне и не к старикам?
— К вам я приеду, когда мы добьемся всего. А пока к Виктору за деньгами. Раскошеливайся, Витя!
Виктор Иванович почувствовал: холодок подул в душу.
— Что ж, я дам.
— Да уж на тебя надежда. Я там сказала прямо: даст.
— Ну, обо мне там ты, пожалуйста, ничего не говори. Бери — и все. Много тебе?
— Давай максимум, что можешь. Время горячее: средства нужны большие.
— А скажи, сама ты тоже участвуешь?
— С головой ушла! — махнула рукой Сима. И по-девичьи откровенно сказала, что она вошла в организацию. И, рассказывая, она вся пылала, как свеча на ветру.
Елизавета Васильевна смотрела на Симу жалостливо:
— Пропала твоя головушка! Ходишь ты над пропастью!
— Что ты, Лиза? Над какой пропастью? Пропасть — это вот ваша жизнь, ваше спокойствие и безразличие ко всему. А моя дорога…
Она засмеялась.
— Что твоя дорога?
— Моя дорога — настоящая.
— Но скажи, чего тебе не хватает?
— Как странно ты, Лиза, говоришь! Чего не хватает? Всего не хватает. Всю жизнь надо в корне изменить. Смотри, шевелятся все — дворяне, чиновники, студенты. Все изъявляют недовольство.
— Да, время. Хоть сейчас всех в сумасшедший дом!
VII. Победа
Сима прожила только три дня. Она была до крайности нервна, поминутно вздрагивала, говорила мало, задумчиво ходила по всему дому из комнаты в комнату, засматривалась на стены, на картины, всем давно известные и всем давно надоевшие, долго стояла на балконе, рассеянно блуждая глазами по заволжским белым просторам. Виктору Ивановичу казалось: Сима навсегда прощается с родными. Ее поспешный отъезд встревожил стариков, не понимавших, к чему такая торопливость.
— Мне надо ехать. Дела.
Она говорила намеками, с видом таинственности, будто знала такое, что не дано знать другим. Иван Михайлович посмеивался над ней:
— Ну, ораторша, скоро ли перемены будут?
И Сима со странной уверенностью ответила:
— Теперь скоро. Народ получит все, что требует.
— А староверы?
— И для староверов мы вырвем права.
Иван Михайлович захохотал.
— Вот они, заступнички-то наши! Ну и бой-девка! А скажи, хорошие барышни по хорошему жениху не получат?
В праздничный день Симу провожали на вокзал всем домом.
В первый раз Виктор Иванович увидел, как Сима, прощаясь, плакала. Она взяла Виктора Ивановича под руку, отвела в сторону, горячечно зашептала ему прямо в лицо:
— Если со мной что случится, смотри же, Витя, я буду обращаться только к тебе. На своих я не рассчитываю.
Виктор Иванович тихонько и серьезно спросил ее:
— А может быть, ты напрасно идешь с ними?
Сима сразу стала серьезной и строгой.
— Что ты? Разве не знаешь, что у меня иного пути нет?
— Почему нет? Путей сколько угодно! Конечно, дело твое, а почему-то мне жаль твоей судьбы. Так, значит, ждать?
Сима опять засмеялась:
— Жди, жди!
В этот вечер, оставшись один, Виктор Иванович долго ходил из угла в угол по своему кабинету, думал: «Какая самоуверенность! Мы вырвем права! Откуда такое у двадцатилетней девицы?»
Ольга Петровна плакала… Ее утешали все, как могли: «Что там? Сима не маленькая: понимает, куда, на что идет!» Иван Михайлович утешал с особенным усердием:
— Перестань, сваха, не горюй! Выросла большая, с ней ничего теперь не сделаешь. А может быть, это и к лучшему. Обещает: «Все добудем». Может быть, правда? Мы не добыли, авось наши дети добудут.
И, замолчав, сказал тоном ниже:
— Странный народ пошел. Молодая девка, а гляди, в большие дела вникает. У нас этого не бывало.
А все во всем городе — мещане, чиновники, рабочие, купцы, торговцы на базаре, — все, все ждали чего-то… может быть, ждали чуда.
Не прошло недели с отъезда Симы (все еще много разговаривали о ней), раз утром Василий Севастьянович без шапки прибежал из конторы в дом с газетным листом в руках. Глаза его округлели, рот полуоткрылся, хрипел.
— Что случилось? — испугался Виктор Иванович.
— Смотри! В Москве царева дядю убили!
Вся семья сбежалась в столовую слушать весть об убийстве великого князя Сергея. Ксения Григорьевна по-старушечьи наивно сказала:
— Страх-то какой! Бомбой разнесло на мелкие части. Господи, до чего народ дошел.
Виктор Иванович, потрясенный вестью, Приказал Храпону запрячь лошадь, поехал в сад. Он придумал эти поездки, чтобы в часы волнений успокоиться. Когда выехали за город, Храпон повернулся, спросил:
— Говорят, царева дядю вдрызг разнесло?
— Да, разнесло. А тебе-то что?
Храпон ухмыльнулся.
— Мне-то, знамо, ничего, да уж больно занятно!
«Дьявол знает что! — подумал Виктор Иванович. — Все открыто радуются!»
Он сжался и, как всегда в минуту тревог, ушел в себя, замолчал.
День его распределялся теперь так: он вставал рано, жадно читал газеты и журналы, теперь странно дерзкие, с небывалыми, неслыханными словами. После завтрака ходил в контору, где Иван Михайлович и Василий Севастьянович уже спозаранку сидели за своими столами, говорили лениво, потому что дело, как всегда перед весной, замерло. В конторе теперь больше говорили о политике, о том, что делается на войне и в столицах, и каждый чего-то ждал, ждал скоро, и ждал непременно хорошего, и в ожидании нетерпеливо дрожал.
— Скорей бы!
И через полмесяца, не больше, пришел указ:
«Государь император приказал министрам привлечь достойнейших, облеченных доверием народа людей к управлению страной».
И странно, у Виктора Ивановича вот этот царев указ связался в уме с убийством царева дяди: убили дядю — царь вынужден дать указ.
В эти весенние дни ему хотелось верить, что — пусть дикими, бурными путями — жизнь идет к какой-то прекрасной цели, что поднимается большая, созидающая сила, похожая на весну. Земцы, купечество, интеллигенция, рабочие, студенты — у всех была одна цель, все идут к этой цели и добьются. Хотелось верить. И не было уже сил сидеть дома: Виктор Иванович уезжал в «Биржу», ездил по знакомым купцам, завел знакомство с председателем земской управы, которого в уезде и в городе считали красным. Ездил к попу Ларивону, у которого всегда были новости самые достоверные. Поп однажды показал письмо:
