Возвеличение империи, распространение торговли, водворение добрых нравов среди народа, — вот что по истине было единственною или по крайней мере главною целью монарха, к которой всё другое присоединялось только случайно. Между тем ему тяжело было пожертвовать ей принцем, который отдал свою участь в его руки, и он намеревался удвоить усилия оружием и переговорами, чтобы как-нибудь ввести интересы герцога в состав мирного трактата. Но несчастное стечение обстоятельств отклонило его от этого. Из Азии получены были секретные донесения, что турки, желая воспользоваться смутами в Персии, готовятся завладеть частью этого государства и даже Дербентом, пограничным городом, который открывал им вход в Россию и давал возможность затруднять её торговлю на Каспийском море. Не желая ни предоставлять им выгод столь опасных, ни вдаваться ради того в жестокую войну, царь решился отвести удар, не вступая с ними в прямое столкновение, и сам завладеть провинциями, на которые они рассчитывали, прежде чем войска их выступят в поход. Но к экспедиции этой следовало приступить безотлагательно. Она требовала всех его сил, может быть, даже его личного участия. Мир с Швециею поэтому делался необходимым. Нужно было спешить его подписанием, иначе военные приготовления могли преждевременно обнаружить новые замыслы, и тогда шведы, узнав об них, возвысили бы тон и заставили бы царя, во избежание двух войн на двух противоположных концах империи, странным образом изменить уже предписанные условия мира.

И вот несчастный герцог покинут. Для ускорения мира, об нём не только умалчивают, но в статью 7-ую мирного трактата заносят даже косвенное отречение от всякого предприятия в его пользу относительно престола. Такой оскорбительной неудачи он никак не ожидал. Молчание царских министров об успехах переговоров заставляло уже его приближенных подозревать кое-что. Но их и самого герцога забавляли любезностями всякого рода, избегая огорчить его высочество достоверностью его несчастья до того самого дня, когда герольды публично возвестили о заключении мира. К герцогу явился камергер с простым извещением об этом событии, без всякого сообщения каких либо подробностей.

Человеку с благородным характером не следовало переносить такого злополучия с покорною и холодною умеренностью; еще менее следовало ему являться при торжествующем дворе в роли печальной жертвы его веселия. Герцог остается безвыходно в своих покоях[64], а Бассевич, приняв веселый вид, отправляется, чтобы сказать царю: что он приносит ему поздравления его королевского высочества и просит удовлетворить нетерпению герцога сообщением условий, выговоренных в его пользу согласно обещанию его царского величества. Царь, окруженный вельможами, явившимися с поздравлениями, милостиво отвечал: что в настоящем случае Небу не угодно было предоставить ему свободу действовать так, как бы он хотел и должен был действовать; но что примиренный с Швецией, он надеется лучше соблюсти выгоды его королевского высочества, чем прежде, и снова повторяет свое обещание не оставлять его. «Желаю, — сказал со вздохом министр, — чтобы это новое обещание было прочнее всех прежних, вследствие которых государь мой приехал наконец облобызать могущественную руку, ему поданную; что касается до меня, то я умру с отчаяния, что имел простоту поверить существованию такого смертного, на слово которого можно бы было положиться, и что привез в Россию потомка Вазы только для того, чтобы быть там игрушкою политики». Меньшиков и Шафиров побледнели от страха и ждали, что друга их тотчас арестуют. Но нисколько не обнаруживая гнева, царь сказал, обращаясь к собранию: «Надобно быть снисходительным к заблуждениям истинного усердия; я желал бы, чтобы и все служащие мне имели его столько же». Потом, приказав подать себе большой бокал, произнес: «Вот смотрите, благородный человек, это пью я за здоровье вашего государя; я сумею, когда придет время, разуверить вас и заставить не сожалеть, что вы привезли его ко мне». Затем он тотчас приказал Шафирову ехать с Бассевичем к герцогу и сказать там всё, что нужно. Шафиров изложил непреоборимые препятствия, которые Небо и люди противопоставили добрым намерениям монарха, который, рассудив, что он может умереть, также как и его королевское высочество, и что в том и другом случае усилия войны, продолжавшейся 21 год, пропали бы даром, не мог по совести не воспользоваться благоприятными обстоятельствами для заключения мира, столь выгодного государству, Богом ему вверенному, и которым он обязан был не пренебрегать из опасения навлечь со временем на свою могилу нарекания потомства, от которого ждал себе благословений. После того министр представил уверение, что его царское величество, имея теперь свободные руки, вырвет Шлезвиг у Дании, и что назначая герцогу одну из принцесс, своих дочерей, сделает для него непременно всё, что только не будет противно благу государства, о котором он должен пещись больше, чем о своем семействе и о самом себе. Едва Шафиров окончил свою речь, как царские камергеры Нарышкин и граф Пушкин явились к герцогу с приглашением на празднества по случаю мира. Он отвечал им очень любезно, что если не может радоваться успехам в своих собственных делах, то порадуется за его царское величество и за окончание пролития крови русской и шведской.

Большие празднества, устроенные, по повелению царя, в С.-Петербурге и продолжавшиеся более двух недель, показали, до какой степени он был доволен исходом Ништатского конгресса. Не так было в Швеции. Народ роптал за постыдную уступку лучших провинций королевства. Король и Арвед Горн сваливали всю вину этого дела на пребывание герцога голштинского в России. Нужно было, говорили они, уступить царю более чем бы следовало, чтобы удержать его от покушения на внутреннее спокойствие королевства и от желания ниспровергнуть настоящее его счастливое устройство в пользу принца, который льстил самолюбию этого государя, прибегнув к его покровительству. Таким хитрым способом они еще более восстановили толпу против герцога. Она считала его виновником своих потерь, не размышляя, что если б ему оказали справедливость, она от большей части их была бы избавлена.

Известно, что по поводу упомянутого торжества (по случаю заключения мира) царь принял от своих народов титул Петра Великого, Отца Отечества, Императора Всероссийского. Под предлогом празднования радостного события с одинаковым блеском и в древней столице империи, и в сущности, чтоб приблизиться к Персии, он в конце 1721 года переехал со всем двором в Москву.

Никогда Порте не представлялось столь благоприятного случая распространить свои пределы со стороны Персии, как во время возмущения Миривейса. Приверженец секты Омара, он уверял, что вдохновен Богом и его великим пророком Магометом к истреблению Софи и его дома, которые служили опорой секте Али. Муфти и янычары горели желанием присоединить силы Султана к войскам князя Кандагарского[65]. Но великий визирь воспротивился этому и сумел внушить своему государю, что блистательной Порте приличнее покровительствовать несчастному монарху, чем возмутителю. Дабы заставить мятежников уважать владения его султанского величества, по всей персидской границе выставлены густые колонны войск, и решено благосклонно принимать беглецов из этого государства, а самому Софи воздать великие почести, если бы он вздумал искать убежища в Турции. Великий визирь был убежден, или по крайней мере старался убедить своего государя, что персидское государство в непродолжительном времени распадется само собою, и что тогда его величество волен будет взять всё, что найдет для себя удобным, а остальное великодушно возвратит законному государю. Он не воображал, что на севере Персии деятельный сосед уже готовился в тишине к успехам, которые вскоре сильно встревожили диван.

Прежде чем оставить Петербург и обеспеченные Ништадским миром завоевания, чтоб обратиться к новым в другой части света, Петр Великий выразил радость свою по случаю этого славного мира более блестящим делом, чем все празднества. То была всеобщая амнистия, распространенная даже на злоумышленников против его жизни, за исключением одних только убийц и объявлявшая сложение податных недоимок со времени начала войны до 1718 г., составлявших сумму в несколько миллионов рублей. В указе, данном сенату[66], причина этих милостей выражена была в следующих словах: «Считая долгом воздать славу Всемогущему за благодать, ниспосланную нам при заключении мира и прежде, мы полагаем, что не можем показать этого более достойным образом, как даруя прощение и изливая благодеяния на наши народы».