18-го декабря 1721 г. царь, во главе своих гвардейских полков, торжественно вступил в Москву, но отсрочил на шесть недель празднование мира, желая прежде всего внимательно обозреть приготовления, предписанные им по поводу предстоявшей войны против похитителя персидского престола, и приступить к некоторым распоряжениям, полезным и необходимым для общего блага. Единственное развлечение, которое он позволил себе в это время труда, было славленье[67]. Оно продолжается с Рождества до дня св. Крещения. Это ничто иное, как поездки в санях, предпринимаемые духовенством для пения по домам гимнов в честь Нового года. В прежние времена члены царской семьи не участвовали в них, и патриарх, или какой нибудь архимандрит, назначавшийся предводителем процессии, хорошо угощаемый со всей его свитой, собирал щедрые дары от набожности людей богатых; император, напротив, любил еще и в молодости пользоваться этим случаем, чтоб удостаивать своего присутствия все знатные дома, и употреблял их приношения в пользу госпиталей и других благотворительных заведений. На сей раз он ничего не собрал, потому что допустил в процессию князя-папу и его двенадцать кардиналов-пьяниц, от чего она получила более характер шутки, чем религиозного обряда. Что касается до празднеств по случаю мира, то монарх открыл их раздачею из своих рук золотых медалей, ценою от 5-ти до 35 червонцев, всем своим подданным и служителям, сколько нибудь известным, а также лицам знатным высшего духовенства, иностранным министрам и министрам голштинского двора. Надпись на медалях гласила, что они сделаны из золота, добытого в русских рудниках.

После этого, он ввел в собрание дочь свою царевну Елизавету Петровну, которой было двенадцать лет, приказал подать себе ножницы, обрезал помочи с лифа её робы, отдал их её гувернантке и объявил принцессу совершеннолетнею; а вслед за тем надел на герцога Голштинского цепь и ленту ордена св. Андрея. Любовь к морю нигде не покидала царя. По его приказанию устроены были великолепные маскарадные катанья на санях. Чтоб восполнить недостаток моря и флота, саням придана была форма морских судов, и из них самые небольшие могли вместить от 10 до 12 человек, и везлись шестью лошадьми. Между ними наибольшее внимание обращали на себя турецкое судно (Saique) князя валашского, одевавшегося то муфтием, то великим визирем, окруженного прекрасной и многочисленной турецкой свитой, и гондола императрицы, закрытая зеркальными стеклами и снабженная хорошо натопленною печью. Сани императора изображали военный 2 ярусный корабль с 3 большими мачтами, надлежащим экипажем и поставленными между множеством фальшивых десятью настоящими пушками, из которых часто палили. Монарх приказывал делать на улицах все морские маневры, так что даже полагали, что 16 лошадей, которые везли его корабль, только при помощи парусов могли сдвигать его с места.

1722. Возвратимся к распоряжениям, которые предшествовали этим забавам и несколько задержали их. Император давно замечал всё неудобство того, что сенаторы были президентами различных судебных мест: отсюда происходило, что всякий из этих господ произвольно мог располагать правосудием в своем ведомстве. Сопротивления подчиненных и жалобы обиженных были бесполезны, а апелляции в Сенат оставались без действия, потому что члены его взаимно покрывали друг друга. Во избежание всего этого, император 12 янв. 1722 г. повелел объявить в Сенате указ, гласивший: «Что никому из наличных сенаторов не должно быть поручаемо управление отдельным ведомством, дабы ничто не отвлекало их от забот об общем благе империи; что президенты имеют являться в Сенат лишь в известных, определенных случаях, что приказы или канцелярии будут иметь своих прокуроров, а Сенат — генерал-прокурора, к которому первые обязаны обращаться с донесениями; что Сенату предоставляется предлагать известное число достойных кандидатов, для занятия вакантных мест в различных советах по ведомствам юстиции, военному, морскому, финансовому, горному, мануфактурному, коммерческому, иностранных дел, и проч.; что из этих кандидатов его императорское величество будет утверждать тех, кого заблагорассудит, за исключением только лиц, определяемых в судебные места; ему угодно, чтоб в этом случае избранные кандидаты бросали между собой жребий, дабы при раздаче мест, столь важных для блага граждан, не могло возникнуть и малейшего подозрения в расчете или пристрастии». Эти выборы могли легко устроиться при общей ревизии, назначенной в Москве для дворян и гражданских и военных чинов империи. Четыре указа или определения (edits) (от 8-го и 30-го августа, 24-го сент. и 24-го октября 1721 г.) последовательно созывали их ко времени приезда императора. — Но так как сбор всё еще не находили достаточно полным, то последовал пятый указ от 11-го янв. 1722 г.[68] Он назначал 1-е марта последним сроком для тех, которым дела или болезнь мешали до тех пор явиться, и объявлял, что лица, которые и затем не явятся и не представят законных оправданий, будут сочтены ослушниками высочайшей воли, подвергнутся лишению имуществ и шельмованию, и кровь их, если будет кем-нибудь пролита, останется без отмщения.

Такое строгое понуждение заставляет наконец всякого спешить появлением на призыв. В числе гражданских чиновников оказывается лишь человек двадцать иностранцев. Призвав их к себе и выслушав список их имен и должностей, государь обратился к ним только с следующими немногими словами: «Идите по домам с Богом». Природные же русские подвергнуты были допросам в присутствии особо назначенных по сему случаю комиссаров. По прочтении им увещания говорить истину, которая одна могла уничтожить их проступки, и избегать лжи, которая усилила бы заслуженное наказание, они между прочим должны были отвечать на следующие вопросы: Кем поручены им занимаемые ими должности, или каким образом они достигли их? Не расхищали ли казны государевой? Не были ли публично наказываемы, и если были, то за какие вины? Страшное множество злоупотреблений открылось по протоколу этой комиссии. Царь удовольствовался простым дознанием и не приказал производить по этому поводу никакого следствия; но в то же время он искусно воспользовался присутствием всех именитых и властных особ монархии, дабы, опираясь на их согласие и присягу, сообщить силу основного закона империи своему знаменитому указу от 5-го февр. 1722 г.[69], коим давалось право русским государям назначать себе преемников, помимо условий кровного родства. Основою этому указу служил изданный государем в 1714 г. закон о целости знатных фамилий, которым установлялось: чтоб недвижимые имущества переходили, без раздела, к одному сыну, но чтоб от воли родителей зависело назначать наследника и из младших сыновей, если они находили, что старший склонен к расточительности. Вскоре после того во всех провинциях распространена была одобренная Сенатом и Синодом книга, под заглавием: Священные права монаршей воли в избрании наследника престола[70]. Внимательный ко всему, что касалось нравов его народа, император повелел обнародовать 24-го янв. 1722 г. табель о рангах, чрезвычайно странную, но вполне сообразную с духом нации. Чины разделялись в этой росписи на 16 классов, начиная с генерал-адмирала, фельдмаршала, великого канцлера, до прапорщика и морского и канцелярского комиссара. Двор также был разделен по рангам. Девицы стояли четырьмя классами ниже их матерей; дочь кавалерийского генерала, например, следовала за женою бригадира и предшествовала жене полковника. Но сыновья вельмож не пользовались наравне с дочерьми преимуществами отцовских чинов. Положение гласило: что его императорскому величеству всегда приятно будет видеть их при своем дворе, но вне ранга, хотя бы они происходили от благороднейшей фамилии в империи, до тех пор, пока не приобретут чина собственными заслугами. В ассамблеях и в обществе чины не допускались; но если бы кто нибудь в торжественных случаях самовольно присвоил себе чин, ему не принадлежавший, тот платил большой штраф, от чего не были изъяты и дамы. Всякий солдат дослужившийся до штаб-офицерского чина, делался дворянином, и ему нельзя было отказать в патенте и гербе, и наоборот, знатнейший боярин, опозоренный наказанием, полученным от руки палача, понижался в простолюдины. Такое повышение и понижение распространялось, впрочем, только на детей, имеющих родиться; рожденные же прежде оставались в том звании, в каком родились, если только милость или гнев царя не решали иначе. Всякий молодой дворянин, желавший вступить в гражданскую службу, обязан был, как и в военной службе, начинать с низших должностей. Если он где нибудь учился, то начинал с чина прапорщика и в одиннадцать лет беспорочной службы достигал чина полковника; если же нигде не учился (и тогда его не смели определять иначе как за недостатком человека ученого), то должен был прослужить четыре года в Приказе без чина[71], чтоб искупить свое невежество, а потом повышался, как и другие. Учреждена была должность обер-герольдмейстера, и те, фамилии которых не были известны, должны были доказать перед ним права свои на дворянство. Здесь далеко не имелось в виду унижение дворянского сословия, напротив всё клонилось к тому, чтоб внушить ему стремление отличаться от простолюдинов как заслугами, так и рождением. Расположение царя к старинному дворянству обнаружилось потом в 1723 г. еще тем, что он даровал эстляндскому дворянству отсрочку на десять лет в платеже должных им капиталов с уменьшением при том следовавших по этому платежу процентов, для того, как сказано в указе, чтоб старинные эстляндские поместья не сделались добычею городов и купцов. Москва, хотя и редко удостаивалась присутствия государя, однако ж тем не менее носила уже отпечаток его реформ. Нравы её жителей умягчались, ремесла и искусства в ней совершенствовались. Прекрасная полотняная фабрика, устроенная купцом Тамсеном, производила уже полотна, которые могли состязаться с лучшими голландскими. Пастырскими попечениями Синода[72], в котором сам император был первым президентом, народ начинал освобождаться от суеверий своих предков, или по крайней мере привыкал спокойно смотреть на их осуждение. При погребении молдавского князя Кантакузена не было вовсе видно духовенства с образами, как водилось в старину, а вскоре после того, в апреле месяце, был обнародован указ — не держать их на улицах и в маленьких часовнях, стоявших на всех перекрестках, где они давали грубой черни повод к идолопоклонству. Через два года тоже самое сделано было и в С.-Петербурге[73].