– Мам, а секс по телику будет?
– Будет, доченька, будет. Всё тебе будет, только пойдём.
– Швабра ты облезлая – вот кто. Чья бы мычала…
– Ты мне не тычь! Я с тобой свиней не пасла!
– Ну, котик, ну, заинька, ну, будь умничка, умоляю…
– Санька, стерьва, чтоб тебе распрочёрт! Ты у меня дождёшься!
Детей загоняют спать. Конец субботнего дня – конец детской вольнице. А дома духота и со двора не хочется уходить. Здесь шумно и весело: тёти ссорятся, из окон музыка гремит всякая, машины туда-сюда по улице снуют и дядя Виталька Мотыль орёт, с балкона свесившись:
– Тюря, эй, Тюря! Проспорил! Воткнули армяшки твоим грузинам по самые помидоры! Один – ноль для поддержки штанов, – ха-ха!
Под единственным во дворе взрослым деревом десятка полтора мужчин, кто сидя, кто стоя. Над ними белым светом сияет сайровая лампа на гибком шнуре. Вокруг лампы вьётся столбом насекомая нечисть и, ожёгшись, осыпается на головы и на стол, который трещит от жестоких ударов по его дощатой поверхности. Разговор всеобщий, но размеренный, под перестук:
– Сам поеду и товарища прокачу.
– Как всё хорошо начиналось. Вызывают в Москву. Еду.
– Голым задом по дороге. – Бац! – Цепляйся за двоечный.
– Обойдётся. – Бац! – Так вам, говоришь, Павлик и денег не высылает?
– Штырлиц сунул руку в карман и подумал: «Это конец. Сажусь». – Бац!
– Ничего. Где сел, там и слезешь. – Бац! – Ставь баян.
– С удовольствием. – Бац!
– С удовольствием дороже.
Бац! Бац! Бац!
– Благодаря мудрой политике…
– Я ж сказал: главное, не сцать и усиленное питание. – Бац! Бац! Бац! Бац! Бац!
– Макар Иваныч накрылся.
– Пламенный привет покойникам. – Бац!
– Колхоз поможет.
– А догонит, ещё поможет.
– Ха-ха-ха, как он его кинул.
– Телись скорей, чего тянешь?
– Себе думаю. – Бац!
– Индюк думал. – Бац!
– Ну, делай по и – вася.
– Он её где возьмёт? От сырости?
– В Московском институте международных отношений – МИМО!
– Не по росту женился. Не достанешь.
– А мы её с тубаретки.
Бац! Бац! Бац!
– Товарищ Провезенский.
– Еду, еду, еду к ней…
– Да на́, на́. Для друга у меня навалом.
Бац! Бац! Бац! Ба-бах!
– Официант, счёт!
– Бабки!
Играют в домино на интерес и на высадку. Смена состава. Звяк пятнашек и двугривенных в консервной банке. Беззлобная ругань. Перекур. Сумерки. В домах огни вразброс. И жарко. Асфальт и здания за день накалились и будут остывать до утра. В подмышках у всех скользко и противно. Детвора и женщины понемногу расходятся. От наступившего затишья больше слышна жара и крепче запахи от пивной будки. Досугу, однако, это не мешает, и конца игре раньше, чем за полночь, не видно.
Этот незатейливый и весьма по субботам обыкновенный кавардак нарушается, не сказать, чтобы, громко, но как-то протяжно и свежо:
– О-ой! О-о-ой! Ой-ёй! О-о-о-э-а-а!
Голос женский, вялый, с ленцой и как бы через силу, будто несчастную режут тупым ножом и никак до крови не доберутся. Хорошо, когда знаешь, что это не так, а доведись тут кому быть впервые, завидовать нечему: самочувствие, как в лесу, и голова полна всякого вздора, что, мол, жизнь есть жизнь, и каждому в ней – одно из двух: если мужчина, то – палач, если женщина, то – жертва, которую надо время от времени оборонять, вызволять и на первых порах поддерживать материально.
– Ой, изверг! Ой, мучитель! Ой, зверь! Ой-вай!
Это Тамарочка из сорок седьмой. Квартира у неё на втором этаже – палаты трёхкомнатные: потолок под «слоновую кость», вместо обоев ковры и, вообще, чего-чего нет, а она там царица мира: ни мужа, ни детишек, ни родни, сама себе хозяйка плюс простор – полста метров на единственную тамарочкину душу. А кричит по делу, это ясно. Без дела так не кричат. Наверное, негодяй какой с улицы забрался. Теперь она от него отбивается, что мочи, и соседям даёт знать, как трудно молодой, интересной женщине сдюжить с нахалом, особенно, когда такой живодёр попадётся, у которого, поди, шерсть на плечах свалялась от дикости.
У доминошников перебой. Играли-играли и – «ничья», как в шахматах. Кто-то уже задрал руку, чтобы ахнуть как следует по столу и провозгласить «рыбу», но поймал зов Тамарочки, сник, расклеился и куда что девалось. Остальные тоже. Все стали похожими, словно родные братья или любители птичьего пения в момент какого-нибудь заковыристого коленца: голова набок поехала, рот открыт, глаза прижмурены, дыхание выключено.
– Задавил, кобель, задавил! Да что ж ты делаешь?! Ой, душа с телом прощается!
У Тамарочки, видать, много чего внутри накипело, и она норовит разрешиться крещендо и скороговоркой. Получаются стихи. У них, правда, нет складу, зато есть лад, вольготность и ритмическая качель, а для стихов это первый признак. Об их содержании говорить было бы преждевременно, так как возглас Тамарочки «Ой, хорошо!» разъясняет, что дело, в действительности, не так уж скверно, как могло показаться вначале. После краткого, жизнерадостного вопля наступает перерыв, тоже краткий, и слушатели быстро-быстро обмениваются замечаниями; время не ждёт, а человек отзывчив, – этого у него не отнять.
– Забирает…
– Даёт стране угля…
– Погоди ещё…
– Кто у неё там? Горсовет?
– Не. Гаишник.
– Во, стручок. Повадился.
– Какой гаишник? Прораб…
– Гаишник. Абдулла видел.
– Абдулла, ты видел?
– Ну.
– Чшшш! Тиххха!
Пауза отмечена до черты, за которой вновь звучит соло с трелями и воркованием, где каждый переход – игра мечты и трепет воображения. Раньше кой у кого была задумка опорочить Тамарочку, подловив её на слове или предсказав очередной комплимент, но спустя время пришлось это занятие бросить; легче оказалось угадать цифру в спортлото, чем прогнозировать сиюминутное будущее.
Она тут живёт не так давно. А до этого проживала в таком доме, в таком доме, что, по её же словам, – ой-ой-ой! – только молодой месяц в верхней точке стояния мог бы засветить, что за дом, что за дом, что за ёлочки кругом. Женщин там не было, были дамы. А мужчины, – ну, такой народ расчудесный! – стаж вместо возраста, костюмы из авторитета и большие мастера по земле языком ходить. Многим из них ввиду преклонного стажа и подорванного тяжёлой работой здоровья пришлось проходить у Тамарочки курс натуральной терапии.
Являлись они к ней вялые, ни дать ни взять утопленники, и грустные, как десятая свадьба. Она тут же брала их в оборот и возрождала, то есть, откачивала, отхаживала, ставила на ноги и, что больше всего удивляет, не делала из своего рукомесла никаких таких особых секретов.
– А мы ему а-та-та! А мы ему массаж! А мы его за границу! А ну, айда-поехали! Париж, Рим, Берлин… Ать-два, ать-два, левой! Сперва пулемёт, потом миномёт, потом пушка… Вот партизан! Вот молодчик! А мы его на курорт! Батуми, Сухуми, Сочи, пересадка, Гагры, Алупка, Херсон… По шпалам! По шпалам! Через Житомир в Пензу!.. Вот, голубчик, красавчик, селиванчик! Во какие мы стали образцовые: два раза ухватить, раз укусить!..
Только глухому было невдомёк, что с клиентом деется ренессанс. Всего полчаса, как этот самый клиент поступил к ней – краше в гроб кладут: обветшалая голова, замшелое брюхо, ноги со скрипом в суставах, короче, мамалыга-мамалыгой, и вдруг начал резвиться, точно молодой шимпанзе или здоровый сельский тузик. Дело явно шло на поправку, и Тамарочка информировала об этом всех, имеющих уши слышать:
– Жеребец ты мой! Племенник ты мой! Бычок в три обхвата! А притворялся сковородки мазать! У-у, озорник! У-у, производитель! Ой-ой-ой-ой-ой-ой-ой!
Она честно делилась накопленным опытом и говорила, что иначе с ними нельзя, надо обязательно сулить, поощрять, славить и всячески пришпандоривать, чтобы хоть какого толку добиться, потому что мужчинки из них – оторви да брось, квёлые, а то и вовсе никудышние. Впрочем, что бы Тамарочка ни говорила, а после неё деятель чувствовал себя как штык, и уже к завтраму готов был заседать, где попало, и выступать, сколько придётся, зная, как своих пять пальцев, кому и чем он обязан.
