Последние дни, все жили в напряжении. Майор Гауриос часто ездил в штаб гидроавиабазы. Что-то там с подготовкой операции не клеилось. Но вот, наконец, Мортано услышал команду всем прибыть на пирс, занять места на катере, и ждать посадки в бухту русской летающей лодки. Луиджи уже почти привык к дисциплине. В Чикаго и Милуоки его сержантские лычки значили немного, но там и спрос с него был невелик. Там он был скорее инструктором по парашютному спуску, и воспитателем юношей, которых присылали в 'Лигу Юных Командос' со всей округи. А вот здесь он действительно почувствовал себя на армейской службе. И не сказать, чтобы ему совсем не нравилось это чувство...
***
Первое, что Павла увидела меж стреляющими болью веками, была спина огромного дядьки одетого я явно казачью форму. Лампасы, шашка на боку. Сбоку раздался насмешливый голос...
-- О!! Очнулся, краснозадый?! Глянь Семен, какой нам живучий попался?
-- Ничё, это не надолго.
-- Беззубцев что там со связью?
-- Помехи, ваш бродь. Следующий сеанс через три часа будет. Ждать остается...
'Неужели снова Монголия?! Как же я так? А Америка и Европа как же. Неужели все мне приснилось?'.
-- Чего ты там себе под нос бормочешь комуняка! Какая тебе тут Монголия?!
-- С четниками свяжись, пусть у нас этих под конвой примут.
-- Душан! Душан! Я Хвист... Душан...
Голова у Павлы болела, мысли перескакивали с одного на другое. В смысл происходящего вокруг вникать категорически не получалось...
-- Господин хорунжий, четники тоже не слышат меня.
-- Ладно, подождем. Пока новых команд не было, можно и здесь схорониться.
-- Верно ваш бродь. Може еще какие краснюки тут мимо нашей лежки поскачут.
-- А с этим, что делать? Кончить или ждем?
-- Да шлепнуть его, нам такой дохлый язык без надобности. Тащи его еще мимо их бандитских постов.
-- Погоди, Павло. Это офицер ихний, пусть пока немного подуркует в припадошного играя. У генерала Панвитца и не такие на допросах пели...
-- Ваш бродь, радио!
-- Что там Сенчук?!
-- Их благородие господин майор, приказывают нам отсюда ночью уходить. Если не сможем этих с собой забрать, то всех кончать разрешается. Там вроде еще одних поймали. Так что будет кого Панвицу на допрос послать...
-- Добре. А теперь вражин послушай. Может чего нужное узнаем...
'Значит, генерал Панвиц, казачки и четники. И что-то еще услышала но упустила... Выходит, все же где-то в Югославии мы. Но как я сюда попала! Черт побери, как!!! Мать же в детсад, ничего ведь не помню...'.
-- Пан, майор, как вы?
'Какой нахрен, майор?!! Капитан мое последнее звание. Да что же такое прах меня побери происходит?!!'.
-- Ты кто? Где мы?
-- Це ж я, Рузчак. Припомнили?
-- Уммм... Чем меня стукнули?
-- Вот тот мордатый прикладом вас огрел...
'Угу. Опять прикладом, и опять в голову. Да сколько же можно-то?!'
-- Сколько нас здесь? Кто старший?
-- Семеро нас из отряда осталось вместе с вами. Старший вы...
'Этого мне еще не хватало. Да что за жизнь у меня такая. Нет бы просто пристрелили, так теперь еще за бойцов которых я совсем не помню, отвечать перед своей совестью! '.
-- А ну краснозадые, молитесь своей комуняцкой богоматери! Ежели, кто из вас хочет тут чего рассказать, то самое время. А нет, так у нас и без вас всякого брахла хватает. Нет на вас места во вьюках. Мы щас вас всех вон в той канаве и упокоим...
-- Семен, а пусть они нам свой Тернационал напоследок споют. Я его давно не слухал.
-- Да на кой оно тебе? Хреновенько они в прошлый раз пели.
-- А ну пойте, суки красные!
Рядом шуршало казачье радио, время от времени прорываясь чьими-то голосами. Люди молчали и глядели ей в лицо. В их глазах стояла тоска. Понимали они, что смертный час близок и до ночи не доживут, но зачем-то еще вглядывались в глаза своего командира. А Павле стало стыдно, что она ничего не может сделать для них. И от этой обиды слова сами полезли на язык. Словно чужой голос стал глухо отдавать команды...
-- Отряд построиться...
Прихрамывая, и поддерживая друг друга, шестеро выстроили в неровную шеренгу у сложенной из грубых камней каменной кладки какого-то амбара.
-- Перестроиться. За мной в колонну по двое становись! Запевать буду я...
Павла повернулась к стене спиной и, слегка покачиваясь от головокружения, распрямилась. Казаки в форме похожей одновременно, и на казачью, и на немецкую, подтягивались поближе к зрелищу. На лицах гуляли улыбки. Павла сглотнула слюну, и негромко запела...
Когда мы были на войне...
Когда мы были на войне.
Там каждый думал о своей подруге или о жене.
Там каждый думал о своей подруге или о жене...
Казаки слушали, ухмыляясь. Песня явно нравилась им.
-- Семен то ж про тебя спето. Ну ка, дай мне свою носогрейку с тютюном подымить!
-- Хрен те. Сыщи свою...
Свои за спиной как-то невнятно бубнили, подпевая. А впереди пожилой казак, спокойно закрывал крышку ствольной коробки немецкого пулемета. В глазах казаков не было ни тени сочувствия к пленным. Павла глядела в глаза этим русским людям, и пыталась понять, как же они могли встать на сторону врага. Как?! Борьба с большевизмом? Убивая русских людей, они борются не с большевиками, а с Россией. Неужели же им это не понятно?!'
Когда мы будем на войне
Когда мы будем на войне.
Навстречу пулям полечу на вороном своем коне.
Навстречу пулям полечу на вороном своем коне...
-- Гляньте ка станичники, чем они разжалобить нас решили?! Во, дают коммуняки!
-- А ну хватит брехать, собаки советские! Кому сказано, замолкли! Тихо! А то мозги на волю выпущу!!!
Кашлянул 'Люгер', и пуля чиркнула о каменную стену совсем рядом, обдав стоящего ближе всех партизана каменными осколками. Павла глядя прямо в еще дымящийся ствол продолжала петь чуть глуше, но все также резко выплевывая слова. И замолкшие было за ее спиной люди, снова начали тихо подпевать, еле шевеля губами. Короткая пулеметная очередь раскрошила еще кусок стены. Павла не оборачивалась...
