Воспоминания Субанчи прервал мулла: поднялся, собираясь в обратный путь. Он был свидетелем многих подобных скандалов — и теперь, видя, что гроза усиливается, понимал, что самое время удалиться — пусть разбираются без него. Одевшись, он громко возгласил свое обычное, что возглашал в каждом доме: «Никто не минует предначертанного аллахом».

Субанчи желал теперь одного, чтобы мулла поскорее ушел. «Как хорошо было бы, если б этот ворон не увидел скандала в нашем доме… теперь завтра же разнесет по аилу. Зачем я послушался своей старухи и пригласил его, проклятая моя голова!» — упрекал себя отец Мамырбая. Все, что накопилось на душе, он хотел высказать среди своих, чтобы не слышали чужие уши.

Маржангуль, видя сборы муллы, пала духом. Растерянно думала, что пусть бы он еще посидел — вдруг вернется Мамырбай?.. Если ему хорошенько все объяснить, может быть, он смирится и обручится с нею…

Калыйпа тоже пребывала в растерянности, не знала, что делать, и беспокоилась оттого, что мулла собирался уходить, — видела в нем какую-никакую поддержку… Пока он здесь сидит, еще не все кончено, а вот после его ухода этот дом по-настоящему развалится.

Притихшие дети, не понимая причины ссоры и крика, с удивлением разглядывали чалму на голове муллы: сбоку свешивался кончик материи, прикрывал одно ухо. Каждый раз, когда мулла говорил или кашлял, этот кончик вздрагивал. Почему гость так обвязал голову, почему он не носит тебетей, как все?

Мулла уехал. В юрте стало тихо. Казалось, в этом ущелье никогда не звучали человеческие голоса, а хозяйничали только две собаки, которые, громко лая, далеко проводили муллу.

Первым нарушил молчание Субанчи:

— Ты все устроила, — обвинил он жену.

— Думай, что говоришь! Разве плохо, если решила не выпускать из рук хорошую невестку?

— Так разве Мамырбай плохой сын? Захотели быть с ушами, а остались без носа… Ушел Мамырбай, теперь не вернется. Весь в тебя — упрямый.

— Нет, это в тебя он. Я не ушла бы так из дому. Помнишь, как ты раньше уходил, поругавшись со мной?

Калыйпа долго вспоминала ссоры двадцати- и тридцатилетней давности, вспоминала, с чего все начиналось, и выходило так, что всегда виновником был Субанчи: если бы не он, так и никаких скандалов не было бы. Субанчи по опыту знал, что старая не остановится, пока не вспомнит и не выскажет все, что хочет, никому не уступит слова, поэтому дал ей полную волю, не мешал говорить. Она же перечислила множество случаев, виноватым во всех ссорах между ними оказался Субанчи. Не вытерпев, он вспылил:

— Слушай, ты бываешь когда-нибудь виноватой? Когда-нибудь ты говоришь плохое? Случаются ли ошибки в твоих делах?

— Не случаются, нет! Никогда! Я не чета тебе — это ты с утра до вечера ругаешься со своей женой! Хоть постыдился бы, не равнялся со мной. Ведь я зовусь женщиной. На, покрой свою голову моим платком, если хочешь быть таким, как я!

Субанчи молча накинул на себя чапан и вышел.

Калыйпа знала, что обычно после скандала он уходил, садился возле дома; тогда она сначала громко ругала его, оставаясь в доме, зная, что он слышит; не получив ответа, подходила к нему поближе и опять начинала говорить; так она поступила и на этот раз. Старик немного послушал ее, затем, видимо, ему наскучило перечисление его недостатков — и он отправился дальше. Поднялся выше по склону и прилег там. Это было далековато для Калыйпы. Попробовала пойти за ним, но сообразила, что он уйдет дальше, а ей придется в темноте одной возвращаться назад, поэтому она повернула обратно, к юрте. Дома заплакали дети. Калыйпа поняла, что Маржангуль вымещает на них свою обиду на жизнь. Было жалко детей. И Маржангуль тоже было жалко. И себя со стариком, и Мамырбая… Она присела возле юрты, там, где обычно садился ее Субанчи, и думала.

«Оказывается, старая я уже… сегодня я потеряла авторитет… раньше как я скажу, так по моему слову и складывалось, а сегодня… Это значит, что я потеряла власть. Видно, Мамырбай и должен был так поступить. Ушел, заставив меня страдать. Если бы вернулся, предстал перед моими глазами… что я сделаю, если он предстанет перед моими глазами? Да разве не сидел он только что передо мной — и что я смогла? Он никогда не глядел на нас с неуважением, не ослушался нас. Разве можно обвинять его! Наоборот. Он только молчал, и это его молчание оказалось сильнее нашей болтовни, и все наши многочисленные слова были ни к чему. А еще мы спорим — мол, «весь в тебя»… Ни на одного из нас он не похож. Если бы походил на одного из нас, то начал бы ругаться, обидел бы нас, унизил — а он не сделал этого. Он похож на самого себя, на свое время. Он не такой темный, как мы, у него есть знания, а мы и не знали, о чем он думает. Вот именно. Наши мысли были — женить его. Хоть он и не желал жениться, да мы настаивали. Почему так получилось? А что мы видели, что знаем сами? Разве была любовь между Субанчи и мною? Ну да, мы сговорились и поженились, чтобы вместе вести хозяйство. Такая тогда была жизнь. Мы так и не знали, любим мы друг друга или нет. Хотя, если бы не любили, разве смогли бы прожить вместе весь долгий век? И правда, если не виделись, то скучали друг без друга. Бедняга, мой старик, он ведь такой хороший. Сколько я ругаюсь, а он терпит, а? Иной раз я его расстраиваю без всякой причины… О жизнь, ведь мы и на самом деле уже постарели. И сейчас мы нужны друг другу еще больше, чем в молодости. Пожалуйся я на головную боль — и сын не очень внимательно смотрит, у него свои заботы, и невестка не очень-то слушает, у нее свои заботы… ведь только мой старик и вертится подле меня, то одно предложит, то другое. Ведь если заболеем, только мы друг дружке и подадим воду, кто же еще. Почему я раньше не думала об этом, черт возьми. Если невестка уйдет туда, если сын уйдет сюда, если старика своего выгоню, беспрестанно грызя его, если одна останусь в доме…»

Первый раз в жизни одолевали Калыйпу такие мысли. Она почувствовала, подумала, что, сама того не замечая, часто приносила в дом ссору, приносила плохое близким. Эта мысль привела ее в отчаяние, она готова была сейчас каждого из домашних молить о прощении. Она чувствовала, что вся вина на ней, что все совершила она сама, что она виновница распада семьи.

Прежде Калыйпа не сделала бы этого, а сейчас она перешла речушку, пошла вверх по склону к своему старику. Громко звала его, желая, чтобы скорее подал голос, откликнулся. Субанчи обрадовался, что она пришла его искать, однако решил ее попугать и продолжал молча лежать в траве. Только когда старуха начала всхлипывать, испугавшись, что и старик пропал, он как будто проснулся, приподнялся — оказывается, лежал совсем близко. Наверно, никогда в жизни старик не казался Калыйпе таким хорошим, таким близким, необходимым человеком. Она подошла к нему, села рядом. В эту минуту чувствовала себя виноватой во всем, ей казалось, что она прогнала своего старика из дома, потеряла то, что собирали и складывали по крохам всю жизнь, все предала огню.

— Обиделся, что ли, бедный мой старик? Не понимаешь шутки? Хоть я и ругаюсь, а на самом деле в душе жалею тебя. Не обижайся на меня, не равняйся со мной, с глупой женщиной. Если бы тебя не было, я ни одной ночи не могла бы провести в доме, — говоря так, она подвинулась ближе к Субанчи. Ей хотелось сейчас обнять своего мужа. Смотрела — и жалость переполняла ее. Тело, бывшее когда-то упругим и крепким, теперь ослабело, превратилось в жилы, — казалось, если ухватиться посильнее, то переломится с хрустом. И все-таки ее старик виделся Калыйпе красивым. Это худое бессильное тело было для нее защитой, дыханием, поддержкой, давало ей тепло.

Субанчи вначале удивился, думая, что это случилось с его старухой — никогда раньше не смотрела с жалостью, а потом понял: «Человек рано или поздно должен образумиться, — видно, она одумалась наконец. Человека вразумляют трудности. Сегодня на ее голову выпало тяжелое испытание. Бедная моя старушка, была бы всегда такой…» Он видел беспомощность женщины, хотя она всегда командовала, и в свою очередь пожалел ее. Однако решил пока припрятать свою доброту подальше, показать характер.