— Не пойду, не вернусь, живи теперь сама в том доме. Сына прогнала туда, меня сюда. На старости лет жена становится врагом — правильно говорят. Разбрелись все из дома, кто куда, по ложбинам, по лощинам… — говорил Субанчи, и Калыйпа испугалась пуще прежнего. — А все ты, старая, тебе не угодишь ни хорошим, ни плохим. Хоть умрешь, а не уступишь другому. Ночь свидетель, если я говорю неправду, — у меня даже в мыслях не было женить Мамырбая на Маржангуль… И это выдумала ты, все несчастья от твоего упрямства. Ведь он рассудительный парень, понимает, что нельзя лечь на ложе брата. Эх, жена, не знаю, как другие, но я так не поступил бы. Только ради тебя с Мамырбаем держался сурово. Что он подумал, мой сын? Что нас обоих бог наказал, оба вместе разума лишились… Или же заметил, что я в душе на его стороне?.. Неглупая ведь, сама подумай, что бы мы делали, привязав к тридцатилетней женщине еще не окрепшего мальчика… И оказался бы он смолоду задавленным семьей, изломанным, несамостоятельным… Чем хуже других наш сын? Почему не может жениться на девушке, которую сам изберет? Пройдет десять лет — Мамырбай станет цветущим джигитом, Маржангуль же постареет. Сейчас ладно, она способна привлечь его остатками молодости, а потом чем же она его станет привлекать? Кому это нужно, чтобы он ходил за ней точно за матерью? Ты говоришь — ее скот, ее деньги, ее имущество… Но ведь Мамырбай если и женится, то на женщине, а не на деньгах ее, не на имуществе. Не хотел говорить тебе, да вынудила старуха: хоть ты и считаешь себя щедрой, на самом деле ты хуже того прежнего Карымбая. Человек, подобный тебе, в конце концов лишится всего!.. — Субанчи поднялся, отряхнулся и пошел прочь. — Как мне теперь перешагнуть порог этого дома? Возьми все! Будь хозяйкой скоту, имуществу… наслаждайся. Чтоб мне пропасть! Когда-то я был молодцом, который не сдавался в нищете… теперь же, при хорошей жизни, я не мог сделаться уважаемым человеком, хозяином в собственном доме! — Старик уходил все дальше. Он теперь знал, что, как бы он ни сделал, что бы ни сказал, старуха во всем будет с ним согласна, не посмеет перечить. Но надо было как следует проучить ее, чтобы запомнила, чтобы напугалась, чтобы знала свое место. Калыйпа со слезами умоляла его остаться, но он, хмурясь, отказывался. Объявил, что лучше пойдет нищенствовать.
Хотя внешне Субанчи держался сурово, однако в душе он жалел свою жену. Увидел, что выбежала в одном платье, и боялся теперь, как бы не замерзла, как бы не простудилась. Калыйпа, догоняя его, споткнулась и упала, он тотчас подбежал, заботливо поднял ее. Она сейчас не чувствовала боли — думала лишь о том, что из всех людей на земле ее Субанчи первый беспокоится, если она пожалуется на головную боль или на что иное… только он будет хлопотать возле нее, будет делить с ней и горе и радость. А разве раньше вел себя иначе? Подобно покойному сыну, который всегда ласково обращался к жене — «Маржаш», так и он называл ее всегда «Калыйпаш». Даже в прежнее тяжелое время, хоть и сам ходил оборванный, всегда старался приодеть ее, старался не оставить ее голодной и, даже если нечего было есть, поддерживал ее своим хорошим настроением, приветливостью и надеждами на будущее. Неспроста повторял ей: «Богатство не только в имуществе, но прежде — в человеческом характере, в отношении друг к другу». Оказывается, ее старик не так-то прост, глядит в самую суть. Терпеливо ждал, что она, когда-нибудь поймет, узнает ему цену. И вот, видно, пришел этот час, вразумила ее жизнь.
Калыйпа обрадовалась, что, когда она упала, Субанчи вернулся, поднял ее, поддержал, не пренебрег ею — хоть и в ссоре.. Она потом еще разика два просто так споткнулась, упала — ей хотелось, чтобы муж еще раз поднял ее, чтобы не уходил. А Субанчи не понимал ее хитрости, пугался.
— Не ушиблась, а? Смотри же под ноги, так и вывихнуть недолго, — говорил он, подавая жене упавший платок.
— Ах, там камень, сильно ударилась… Хорошо, если не вывихнула…
— Что говорить, бедняжка! Дай-ка посмотрю!
— Да ведь при свете надо, пошли скорей домой!
Субанчи мигом забыл о ссоре и о том, что якобы собрался уйти из дому навсегда. Легко подхватил свою жену на руки и, не замечая темноты, зашагал к юрте. И Калыйпа вспомнила своего мужа молодым и сильным… а потом подумала, какое счастье ей выпало, что прошла жизненный путь рядом с таким сильным, умным, добрым человеком, который и теперь, на старости лет, все печется о ней. Ей хотелось, чтобы ее Субанчи еще долго, бесконечно нес ее. Да разве это возможно в его годы… старый человек быстро запыхался, осторожно опустил ее, поставил на ноги.
— Смотри-ка, а — всю жизнь вот так несу тебя на руках… Неженка ты у меня, бедняжка, — сказал он и пригладил ладонью растрепавшиеся на ветру волосы своей старушки. Прекрасную поэзию, уважение, преданность почувствовала Калыйпа в этих словах и подумала, что да — это итог их отношений за многие годы, самая суть… остальное не имеет значения.
Они шли домой держась за руки, как в прежние молодые годы. И ночь казалась им светлой, и усталости не замечали они.
Дома Маржангуль лежала на полу — видно было, что плохо ей и что она обдумывает случившееся. Не смогла заполучить Мамырбая, стыдно — потянулась за невозможным… И что ей теперь делать, как быть завтра?.. Только теперь по-настоящему поняла Маржангуль, сколько она потеряла со смертью мужа.
Калыйпа села рядом и стала говорить. Начала издалека, вспомнила многое — начиная с первых дней жизни Маржангуль в их доме, не забывая ни одного хорошего, теплого дня. Сказала и о том, что любит Маржангуль и ценит ее и признательна, что та ни разу не нагрубила ей.
Маржангуль заметила с первых же слов Калыйпы, что тон ее разговора переменился, что это — прощание, что после этого они уже не встретятся, что эти ее слова — последние. Она слушала не поднимая головы и не двигаясь. Чем дальше, тем выдержаннее, рассудительнее были слова Калыйпы — и тем больше вносили они смятения в душу молодой женщины. Наконец Калыйпа сказала:
— Мы довольны тобой, Маржаш, даем тебе разрешение… Наши старания, наша надежда не отпустить тебя не оправдались, сыну не понравились наши мысли. Сейчас такое время: то, что мы обдумывали триста лет, теперешние дети обдумывают за десять, то, чего мы не видели и за сто лет, они видят в один год. Устарели мы, видно. Сколько ни перелицовывай старую одежду, новой ее не сделать. Цена — у бриллианта, ум — у молодости… Желаешь уйти — пожалуйста, желаешь остаться — пожалуйста. Ты молодая, если мы преградим тебе дорогу, разве не потеряем право называться людьми? Прежние обычаи канули вместе с прошлой жизнью… Тогда младший брат мог жениться на жене умершего брата, мало того, даже его отец мог жениться на вдове, хоть и была у него одна жена. Теперь молодые не хотят жить по прежним обычаям. Тогда это определялось скотом, богатством, нынче же решают сердцем, душой. Если прежде покоряли палкой, то сегодня надо жить советуясь. Я и сама сегодня почувствовала себя обновленной. Всю жизнь то ласкалась к мужу, то, потеряв рассудок, налетала на него с грубостью, а оказывается, эта была глупость. Сегодня мой сын, мой Мамырбай, вышедший из моей утробы, научил меня, как подобает обращаться с людьми. Он не сердился, не бранился, не противоречил мне. Говорил спокойно и сдержанно, вызывая уважение к себе, и в этом показал свое превосходство над нами. Мы, двое стариков, поссорились, когда он ушел, обвиняя друг друга: «Весь в тебя!», «Нет, весь в тебя». На самом же деле он не похож ни на одного из нас, и хорошо, что не похож. Если бы он был похож на нас, вот тогда бы оставался подходящим для старой жизни. И я подумала, что хоть наши дела, может, и хороши, да наши характеры плохи. Не буду говорить обо всех, лучше скажу о себе… С моим характером не уживешься и со святым. Такого человека, как я, не выдержит и железный человек. А я не способна была говорить об этом своем недостатке, знала, но оправдывала себя. Это перешло в привычку. Нет хуже болезни в человеке, чем не признавать за собой явные недостатки. Было как-то: человек сидел в чужом доме и, когда принесли на блюде готовый обед, не стал его есть. Когда же хозяин дома сказал, что посуда чистая, человек ответил: «Посуда-то чистая, а что ты будешь делать со своим характером, со своим поведением, их ведь нельзя отмыть». Вот погляди на меня: без зазрения совести пригласила муллу. Ведь я объявила, что Мамырбай верующий, что склонит голову перед муллой, не посмеет ему прекословить. Да что Мамырбай — вот эти четверо малышей уже насмешничают надо мной… иной раз, когда я становлюсь читать молитву, смеются, озорничают. Если ты действительно надумала уходить, то оставь детей, одной тебе трудно будет справиться. Будут ли они там, будут ли здесь, все равно в конце концов дети найдут мать. Не думай, что я оставляю их с какой-то задней мыслью, опасаясь пересудов. Я не из тех, которые прислушиваются к словам других, я женщина, которая живет по-своему, своим скудным умом, полученным от аллаха, — правду тебе говорю. И не о собственном будущем забочусь. Сколько знаю случаев, когда люди воспитывают чужого ребенка, а тот вырастает и уже не смотрит на них. Одно дело, если бы не было ни матери, ни отца, а если есть хотя бы один из них, то напрасны твои труды в воспитании приемыша. Взять к примеру сына Талканчи… Как он холил его, не давая ему ступить на сырое, не кладя его на жесткую постель, не давая ему перестоявшую еду, не понимая, что тот не родной… все норовил погладить его по волосам. Тот весь так и блестел… А что вышло? Покинул дом Талканчи средь бела дня. Ушел к матери, которая вышла за старика. Разве твои не поступят со мной так же? Все равно — готова растить их с любовью. Что мне делать, оказывается, я несчастливая, рассыпалась моя семья. Проклятый день! Задумаешь одно — на деле получается другое… — сказав так, Калыйпа отодвинулась к стене юрты и умолкла.
