— Керез! Доченька! Иди полежи немного! Голос твой пропадет от крика. Я сама выйду посторожу. Что это сегодня проклятые волки не унимаются, с двух сторон воют, обжоры!

Буюркан оделась и вышла во двор. Отчетливо послышался протяжный крик молодки из дальней юрты. Буюркан догадалась, что там тоже боятся волков.

— Я не устала, спала бы ты, зачем встала, — говорила дочь.

— Ты еще не привыкла, отдохни. Я-то ко всему привычная. Ни сну, ни болезни не поддаюсь. А ты быстро устанешь. Иди приляг. Я сама чуть прикорну — и уже выспалась…

Отправив Керез в юрту, Буюркан прошла по двору, увидела Бедела — спал на сложенном вдвое ковре. Открылся по пояс, — видно, жарко ему было, такому здоровому.

— Молодой, горячий… — Буюркан улыбнулась и пошла дальше.

Утром небо было чистое, солнце поднялось над горой, засияло весело.

Алчадай пошла за водой к роднику Кыз-Булак. Мир казался ей обновленным. Почему же она прежде не замечала, как прекрасно это место — родник и скала над ним? Почему раньше не казались Алчадай такими прекрасными заросли можжевельника, тянущиеся вверх по склону? Посмотри, какая замечательная сосна растет среди камней. Как будто только сегодня увидела… Интересно… А ведь она приходила сюда, к роднику Кыз-Булак, каждый день, приходила за водой, но ничего, кроме невыразительной красноватой поверхности скалы, ее взгляд не примечал. И еще, ей вечно казалось, что здесь нависли тучи, всегда пасмурно. И если станешь под этими тучами — они от первого же громко, весело сказанного слова обрушатся и раздавят… Сегодня же — иное, сегодня все здесь сияет и светится. О-ох, и правда, ведь эта скала напоминает фигуру девушки! А прозрачная вода родника — как чистая слеза… Да, выходит — последние восемнадцать лет глаза Алчадай были закрыты — она не видела, белый свет казался ей темным. Разве замечала эти зеленые склоны, изрезанные складками оврагов, ведь похоже на то, как если бы тесно, вплотную улеглись зайцы… Каждый день ходила сюда пасти быков — и цвет травы казался ей черным. А вот этот холм, круглый, как яйцо, где он раньше был, почему не бросался в глаза? И мычанье коров, и блеянье овец — все сегодня звучит иначе, все сделалось частью живого прекрасного мира… Даже быки глядят добрее. Природа будто сняла с себя вчерашнее темное платье и надела новое, праздничное. Вот прилетел ветер. Смотри, как нежно он гладит тело, будто чья-то шелковая рука. Где он прятался до сих пор, этот ласковый ветер? Ведь прежде с утра до вечера бесился, завывал, налетал как бешеная собака. Или он и раньше бывал такой? Вон по склону разбрелись овцы Буюркан. Пасутся, собираются группами, точно звездочки в небесные созвездия! А белые — точно молоко, да? Раньше Алчадай все казалось, что они серые да пыльные… блеяли хрипло, надрывно, а теперь — точно звоночки заливаются… Отчего? А кто там возле отары? Да это ведь Бедел, глухонемой чабан, помощник Буюркан. Неужели он так строен? Казался невзрачным, ходил будто пришибленный, — что случилось с ним? Или это сама Алчадай до сих пор не умела разглядеть его хорошенько? Уже многие годы Бедел все тут же, рядом, на виду — да сама она на все, на весь мир смотрела невидящими глазами, с безразличием, в обиде на свою судьбу. Все мужчины казались ей противными после смерти Алтынбека… И это тот самый Бедел? О-хо, оказывается, привлекательный, стройный джигит. Почему Алчадай раньше не замечала его?

Бедел шел прямо к роднику Кыз-Булак — то ли потому, что заметил Алчадай, то ли просто не знал, куда деть себя. По дороге, видать от избытка сил, ухватил, поднял большой камень и, подержав над головой, отбросил метра на два. Камень со звоном упал, покатился вниз по склону. Но Бедел уже забыл о нем, он шел навстречу Алчадай, Алчадай теперь могла внимательнее рассмотреть джигита. Да, правда, стройный, красивый парень. Она подумала: «Разве можно сравнить с Барктабасом? Один недостаток — не слышит и почти не говорит. Но при чем тут язык… Разве такой, как Барктабас, хоть и способен был разговаривать, разве он стоит этого немого? И молод, и красив, и работа в руках спорится. Конечно, Бедел и добрый — никогда ни в чем не отказывает… Почему я раньше не подумала? Ведь он давно кружится возле… Да, сейчас настало его время — настоящий джигит! Если я и теперь не взгляну на него ласково, тогда он скоро совсем уйдет с моих глаз, будет искать свое где-то еще… Сейчас подойдет. Что он сделает, посмотрю-ка. Ведь он знает о Барктабасе, знает, что я свободна… Верно, постарается сблизиться со мной?.. Он так сделает, я знаю, что он так сделает. А я немного помучаю его, не подпуская к себе, — пусть подождет, потревожится… а потом возьму крепко в руки и не отпущу…» Бедел меж тем широкими шагами спускался к роднику. «Сейчас подойдет, заговорит», — думала Алчадай. Она как бы нечаянно опрокинула ведро, беспомощно засуетилась. Уверена была Алчадай, что Бедел заметит, не вытерпит и подойдет помочь ей набрать воды. Но Бедел будто и не видел ее — прошел мимо, даже не поздоровался. Алчадай словно обдало холодом. У нее даже голова закружилась, зашлось дыхание, она чуть не упала. Оглянулась — Бедел направлялся к лошади, пасшейся тут же, у родника. Теперь Алчадай рассердилась по-настоящему. «Ну, погоди — я тебя, немого дурака!.. Уж я тебя заставлю ползать в ногах, умолять. Как щенок будешь бегать за мной — так и сделаю, или пропадет мое имя Алчадай! Я еще достаточно молода и выгляжу… Ой, подожди, насчет выгляжу… Ведь уже с прошлого года Бедел перестал заглядываться на меня… С прошлого года я не видела себя в зеркале. Совсем перестала следить за собой…» — думала Алчадай. Она торопливо набрала воды и вернулась домой. Отыскала на дне сундука зеркало, улыбаясь, взглянула… О боже, это кто же там? Женщина с почерневшим лицом — неприбранные, разлохматившиеся космы свисают по щекам — скалит в улыбке желтые зубы… Это Алчадай или ведьма? Разве Алчадай такая худая, такая страшная? Когда морщины легли на это лицо? Что случилось с губами, прежде красными, как смородина? Сморщились, съежились, все в трещинах. Неужели это те самые волосы, что переливались, как шерсть куницы, сливаясь с меховой опушкой на шапке? Смотри, как они торчат во все стороны, словно иголки у ежа, сзади висят как хвост у лошади, потускнели… Значит, те светлые, как росинки, зубы пожелтели? Груди, которые некогда играли, толкая платье, торчали как клюв перепелки, теперь расплылись и опустились… А что с носом, боже, он сделался как хребет рыбы, что сушат на солнце! Разве в ушах были не серебряные сережки? Что же там чернеет словно сажа? Сколько лет не чистила их… Наверное, совсем заросли грязью… Эх, разве только серьги — грязь покрыла и разъедает ее сердце, весь ее облик. Не только серьги, но и душа заросла грязью…

Глаза Алчадай наполнились слезами. Ей стало жалко себя. Не верила, что стала такой, еще и еще раз вглядывалась в зеркало. Но как бы ни смотрела, ни поворачивала его — оттуда глядела на нее, сердилась, беспокоилась и печалилась все та же страшная, незнакомая черная женщина, ничем не напоминавшая ее, прежнюю красавицу Алчадай. Казалось, она вопрошала: «Ты меня довела до такого — что теперь буду делать?»

На лице пестреют большие желтые веснушки. Откуда они взялись? А где та красивая родинка на щеке? И ведь намека даже никогда не было на веснушки. «Нет — это я или кто-то другой? Да на месте ли мой разум?» Алчадай засомневалась, потом признала, что не в разуме дело, — и тогда ей пришлось сказать себе, что да, это она, такая она сейчас, после жизни с Барктабасом, — и тут из глаз ее хлынули слезы. Она закрыла лицо руками, привалилась к стенке юрты… Слезы, скопившиеся за многие годы, да, слезы, что кипели, раздирали, душили ее, наконец пробили себе путь. Это был плач об ушедшей молодости, о несбывшейся любви, о долгожданной и обретенной наконец свободе, об оторванном у нее Алтынбеке… Со слезами выходила из души Алчадай память мучительных дней, мучительных долгих лет, когда она задыхалась… выходила накипевшая боль.