— Что здесь мне не место, я сегодня поняла. Дом для меня чересчур высок, коридор чересчур неуютен и холоден, улица, на которой мы живем, чересчур широка. Счастливой я здесь никогда не стану. Если же мне придется вести себя в этом доме так, как требуешь ты, я буду и вовсе несчастной.

Видишь ли, Виллем, я представляла себе жизнь в Амстердаме по-иному. Я полагала, что мы войдем в общество увлеченных людей, где каждый по-своему участвует в создании чего-то грандиозного и потому полон жизнелюбия, — общество, похожее на улей, в котором нет одинаковых пчел.

Я думала общаться с самыми разными людьми, стоя у окна, весело болтать с соседкой через улицу, придя на рынок, рыться в товарах, бродить вдоль пристани и путешествовать по воде. Ведь это и есть та часть городской жизни, от которой ты отвернулся. Ты предпочитаешь ходить по мраморным коридорам и ездить в карете, ты уже не способен жить в старых кварталах, тебе нужен высокий дом на широкой улице.

Я тебя не корю, мне теперь понятно, что так и должно быть, деньги делают людей холеными и изнеженными, и в эпоху благосостояния это неизбежно. Десятками строятся дворцы в новом французском стиле.

Но в старом Амстердаме людей, подобных тебе, еще не было, они бы не сделали этот город великим, ведь они боятся трудной и опасной работы. Ты стал дипломатом и уже не знаешь, что такое плавание по морю. Потому и сказал с такой легкостью: «первый попавшийся матрос». Матросами были твой отец и твой дед, это им обязан Амстердам своим могуществом, это они создали чудо на земле и по сей день пекутся о его сохранности, хотя порой это стоит им жизни. А тот, кто, сидя за конторкой на высоком табурете, полагает, что возвысился над ними, тот разрушил чувство общности, а тем самым красоту и благоденствие.

Старый Амстердам был единым городом, вы же разделили его, и теперь появились два типа людей. Тут уж ничего не исправить, как ничего не исправить в нашей с тобой жизни.

На корабле, Виллем, я тебе не изменила, но очень жалею об этом. Когда я поднялась на борт, меня встретил тот самый первый попавшийся матрос, пожелавший соединиться со мной. Однако я защищалась как бешеная, и он ничего не добился, только порвал мне одежду. Потом я случайно узнала о его смелом поступке во время плавания и пожалела, что не уступила ему. Я бы с радостью подарила ему несколько счастливых минут, так как он заслуживает гораздо большего.

Я люблю старый Амстердам, я готова полностью, без всякой корысти, довериться ему, как собиралась довериться тебе, и буду с ним счастлива.

Элеонора умолкла и заплакала. В ней вели борьбу две глубокие привязанности, а в таких случаях сердце всегда болит, обливаясь кровью.

На следующее утро, забрав свои вещи и Барбару, она навсегда покинула этот дом.

Ее имя, которое никогда уже не произносилось ни в Расфелте, ни на Херенхрахт, звучало в Капстаде[119] и на острове Децима,[120] шепотом передавалось из уст в уста в джунглях Суринама и среди скал Антильских островов. При жизни Элеоноры всегда во всех частях света кто-нибудь думал о ней.

Перевод К. Федоровой.

Нотариус ван Дален сидел у себя в конторе, словно паук в паутине, и прял длинные чернильные нити на листе гербовой бумаги.

Лучи полуденного солнца, пробиваясь сквозь зеленые шторы, освещали старомодное помещение, и тысячи пылинок танцевали в этих лучах, словно марионетки, подвешенные на ниточках солнечного света. Танцевали они исключительно ради собственного удовольствия, ведь нотариус за долгие годы ни разу не обратил на них внимания, да и когда в конторе никого не было, они все равно продолжали танцевать. Такая уж это была контора. Почти все вещи здесь за давностью лет прочно обосновались на своих местах, и с этим приходилось считаться. Доверчивые клиенты взирали на них почтительно, даже с благоговением, — забавная картина, не правда ли? — ведь это были всего лишь вещи, и, наберись кто-нибудь храбрости и сбрось их, они валялись бы на полу, как и всякие другие предметы.

В дверь постучали, и так же инстинктивно, не задумываясь, как паук при сотрясении его воздушного обиталища бросается на жертву, ван Дален откликнулся:

— Войдите!

Дверь отворилась, и в помещение один за другим вошли четыре лица, из коих двое последних, судя по подобострастным манерам, были свидетелями. Но всех их, даже человека, вошедшего впереди свидетелей, затмило явление, первым возникшее на пороге конторы. То была женщина ослепительной красоты.

Фигуру ее можно было уподобить колонне изумительных пропорций, а гибкие движения ее тела были плавны и гармоничны. Матово-смуглая кожа, казалось, излучала животворное тепло. Скрученные свободным узлом черные как ночь волосы украшали благородной лепки голову. Широко распахнутые темно-карие глаза, в загадочной глубине которых таилась бездна здравого смысла, спешили обласкать все, на что ни падал взгляд, а ее рот в обрамлении нежно очертанных щек и подбородка алел, точно разрезанный гранат.

Скорее всего, полукровка из какого-нибудь полусказочного индийского княжества, она была наделена интеллектом своего европейского родителя, а совершенное, как у дикого животного, тело унаследовала, видимо, от не испорченной цивилизацией матушки.

Однако нотариус ван Дален ничего из этих чудес будто и не заметил. Эмоции он по обыкновению позволял себе только раз в год, в Париже, и там их и оставлял.

Резким скрипучим голосом он автоматически задал дежурный вопрос:

— С кем имею честь и чем могу быть полезен?

От частого употребления эта фраза почти утратила свою вопросительную интонацию.

Человечек с седой эспаньолкой, которого экзотическая женщина оттеснила было на второй план, взял слово:

— Моя фамилия Хейденрейк, я служащий Ост-Индской компании, в настоящее время в отставке, а это моя жена.

Нотариус равнодушно кивнул.

— Я хотел бы передать вам на хранение мое собственноручное завещание.

Нотариус снова коротко кивнул.

— Очень рад видеть у себя в конторе вас обоих, господин Хейденрейк. Хм-м… Что же, вы оба намерены передать мне на хранение свои завещания?

— Извините, господин нотариус, речь идет лишь о моем завещании.

— В таком случае присутствие здесь вашей супруги не является необходимым, — отрезал нотариус. Он по опыту знал, как мешают работе женщины, которые непременно хотят участвовать в оформлении их мужьями юридических документов.

— Извините, господин нотариус, но без моей жены в данном случае никак не обойтись.

Женщина не могла скрыть своего удовлетворения, глаза ее торжествующе блеснули. «Эге, — подумал нотариус, — супруги-то, кажется, в сговоре».

Надо вам сказать, что собственноручное завещание, то есть написанное от начала до конца рукой завещателя, встречается в юридической практике довольно редко, я нечего удивляться, что нотариус решил для начала раскрыть переплетенный в кожу том свода законов.

— Ну что ж, не будем терять времени и сразу перейдем к акту передачи на хранение. Желаете ли вы передать мне ваше завещание в открытом виде или запечатанным?

— Запечатанным? Нет, нет, не запечатанным, открытым, господин нотариус, открытым. — И госпожа Хейденрейк голосом столь же чистым, как линии ее губ и шеи, и с иностранным акцентом, придававшим голландскому языку несвойственную ему мягкость, добавила. — Мой муж не делает секрета из своего завещания. Он передает его вам честно и открыто.

— Прекрасно. В подобных случаях согласно статье девятьсот семьдесят девятой Гражданского кодекса акт о передаче на хранение составляется не на отдельном листе, а вписывается прямо под завещанием. Соблаговолите вручить мне документ.

Господин Хейденрейк встал, сделал супруге знак тоже встать и приблизиться к столу и сказал: