— Ну как, нравится вам у меня? — спросила она, когда он немножко отдышался.

— Постель действительно царская, но, по-моему, здесь чересчур жарко.

И в самом деле, в сейфе царила просто тропическая жара.

— О, но это же прекрасно! — сказала она и с этими словами плотно захлопнула тяжелую дверцу.

Теперь вокруг них была кромешная тьма, и, прежде чем нотариус ван Дален успел что-либо сообразить, он уже лежал в объятиях своего документа. Она прижала свои роскошные, изумительные, полные восточные губы к его пересохшему рту и жарко выдохнула:

— Когда ты меня читал, я чувствовала, что я тебе желанна.

Нотариус ван Дален вздрогнул и проснулся. Солнце все еще светило в окна, в объятиях он сжимал свиток пожелтевшего пергамента. И тут из самой глубины все еще гулко бьющегося сердца у него вырвалось:

— Слава тебе, господи!

Перевод Е. Любаровой.

В пику всему добропорядочному, благопристойному, да-да, прежде всего благопристойному, которое беспрестанно навязывали мне родители, впервые оказавшись предоставлен сам себе, я ощутил неодолимую тягу ко всему выпадающему из общих правил, уродливому, экстравагантному. Потому и снял в Париже домик под номером один на улице Cascade des Ivrognes, то бишь Хмельной Спуск.

Когда я сдал последний экзамен в средней школе, отец сказал мне:

— Прежде чем стать студентом, надо посмотреть белый свет, полезное это, брат, дело. Вот тебе деньги — и на год двери моего дома для тебя закрыты.

И вот, вместо того чтобы медленно, ощупью продвигаться вперед, шаг за шагом познавая неведомое, я сразу рванул туда, где, по моему убеждению, находится сердце нашего мира, — в Париж. Неделя за неделей бродил я по этому городу, вдоль и поперек изучил все доступные места — площади и парки, бульвары и переулки, вокзалы, соборы и музеи, — взбирался на башни, опробовал все виды транспорта, ел и пил все, чего не знавал прежде. Практически каждый вечер я коротал там, где почитались искусство и удовольствия, и встречался при этом с самой разношерстной публикой.

Спустя три месяца Париж предстал передо мной сверкающим дивным цветком и одновременно зияющей раной, цветком и раной нашей цивилизации.

Затем я принялся за чтение, читал месяцы напролет — Бальзака, Золя, Анатоля Франса, Дюамеля и еще многих, многих других. Постигая их, я чувствовал, как взрослею, но ведь именно для этого я и был отлучен от родительского очага!

Домик на Хмельном Спуске был, безусловно, одним из самых тихих в Париже, гораздо более тихим, чем мой отчий дом в оверэйсселской деревне.

Тихий и угрюмый, единственный на всю улицу, потому и значившийся под номером один.

Даже самые дотошные знатоки Парижа вряд ли подозревают о его существовании, да и сам я обнаружил его совершенно случайно: взгляд мой вдруг задержался на нем, так во время прогулки почему-то замечаешь птичье гнездо или жука, ползущего по листу. Домишко и все окрест него дышало преступлением, самоубийством и сокрытым грехом, наверное, это и привлекло меня; домик пустовал, и я его нанял.

Хмельной Спуск не был обычной равнинной улочкой, он круто карабкался вверх. Домик мой находился посередине, а по обе стороны тянулась глухая стена, лишь в одном месте прерванная небольшим железным забором, который отгораживал клочок земли с травой, мхом и прелыми листьями. Сам домик стоял горизонтально, улица же словно катилась мимо него сверху вниз. В маленьком заднем дворике рос могучий каштан, в тени которого было всегда темно и сыро. Ни разу не ступил я в этот дворик, ибо так и не рискнул отворить заднюю дверь, опасаясь, что вместе с нею отойдет косяк, а чего доброго, и кусок стены. Все это, впрочем, относилось к задней половине дома, мало меня интересовавшей; внутренняя-то стена была еще вполне прочной. В передней половине дома помещалась моя комната с двумя окнами на улицу. Чтобы одно из окон не срезалось, в склоне перед ним сделали треугольную площадку — это была единственная горизонтальная плоскость на всей улице.

Необходимую мебель и кухонную утварь я приобрел у двух здешних старьевщиков. В глубокой нише стоял диван, печь была истинно во французском духе, как говорится: «Je brûle tout I'hiver sans m'éteindre»,[122] посуду покрывали давнишние трещины, вдоль которых под глазурью расплылись линялые разводы, своим происхождением обязанные великому множеству побывавших здесь блюд.

С устройством жилища я управился в четыре дня.

Потом, конечно, появились длинные полки с книгами. За месяц я прочитывал приблизительно метр книжных полок. Я любил скользить взором по книжным переплетам, каждый корешок будил воспоминания об особом, всякий раз неповторимом счастье. Не ощущал ли нечто подобное Наполеон, обходя шеренги старой гвардии? По преданию, он знал каждого солдата в лицо и помнил, в каких сражениях тот участвовал.

Я читал не все время, порой часами смотрел в окно, отдавшись кружению мыслей. Унылые стены в потеках от дождя и пятнах плесени, с виду напоминавшие карты не открытых пока областей, томное покачивание тяжелых пыльных листьев на устало пружинящих ветвях, серая сумрачность крыш, плавно переходящая в серую сумрачность неба, придавали моим мыслям глубину, но отнюдь не гибкость.

Прямо напротив моих окон посередине улицы стоял столбик — те, кто карабкался вверх, отдыхали, опершись на него, тем, кто шел вниз по улице, он служил как бы тормозом при спуске. Верхняя его часть была так истерта бесчисленными руками, что на поверхности ее образовался ряд кольцевых углублений и проступил замысловатый узор из параллельных линий, какой можно наблюдать у деревьев на морском берегу. Все же мимо моего дома проходило очень мало людей, и каждый из прохожих тотчас полностью завладевал моим вниманием. Двое детей шли, всегда держась за руки: старший тянул за собой маленькую сестренку, которая без конца вертела головой — то вперед вверх, то назад вниз, словно проверяя, как высоко они уже взобрались и сколько еще осталось. Еще была старушка с хозяйственной сумкой, эта всякий раз останавливалась, прислонясь к столбику спиной и повесив на него за ручку свою сумку. Замечая меня, она кивала головой в черной шляпке: дескать, вы-то понимаете, как нелегок этот путь. Часто доводилось мне видеть и какого-то длинного типа, который казался долговязым из-за непомерно длинных рук, которыми он помогал себе карабкаться вверх, весьма смахивая при этом на обезьяну. Выглядел он забавно, а все потому, что положение шляпы на его голове совершенно не менялось: он двигался, нацелив шляпу вперед, точно стенобитную машину. Но ведь смешно же — четвероногое в надвинутой на лоб шляпе. Тысячу раз прав был в такой ситуации подгулявший отпрыск Тутебурнманса, встреченный мною однажды на Делденской ярмарке, — картуз, будто приклеенный, держался у него на самом затылке.

Вниз по улице народу спускалось куда меньше, на это отваживались только молодые люди да еще некая особа средних лет: придерживая юбки, она с самым что ни на есть довольным видом скользила вниз на полусогнутых.

Собак, понятное дело, можно было наблюдать ежеминутно.

Так было днем, ночью же картина менялась. Да собственно, именно ночам мой косогор и был обязан своим названием.

Парижский муниципалитет в очередной раз продемонстрировал свое почти божеское laisser faire, laisser aller,[123] глядя сквозь пальцы на эти ночи, а сохранением официального названия улицы их как бы даже санкционируя. Причем уместнее было бы говорить не столько о laisser aller, сколько о laisser tomber.[124]

На верхней из двух улиц, которые связывал Хмельной Спуск, обосновались два весьма популярных абсентных кабачка — один почти напротив Спуска, другой — чуть дальше.

Абсент. Трудно представить вещи более контрастные, чем та легкость, с какой этот напиток пьется — как сладкая молочная смесь грудным младенцем, — и сокрушительные последствия его употребления. Сколько раз, сидя в кабачке, подвергшемся нашествию нидерландского туристического общества, я наблюдал, как иной соотечественник, отведав рюмочку легендарного в Голландии напитка, мгновенно преображается и с возгласом: «Официант, еще две порции!» — поднимает вверх два пальца, а спустя какие-то четверть часа его бесчувственное тело уносят прочь под конвоем двух-трех сердобольных попутчиц.