Петя мечтательно смотрит на погреб и замечает маму Алёши, мальчика, который снимает через стенку. Взрослые хотят, чтобы Петя дружил с Алёшей, но дружба не получается, потому что Алёша так похож на маму и на белый эмалированный кувшин с синими прожилками!

Гораздо лучше пойти за погреб, нарвать жёлтых шариков пижмы, растереть их и нюхать! И ещё полынь! В маленьком ведёрке из пижмы можно делать «мусс»…

Ещё хорошо сидеть за столиком под рябинкой и барынькой. Только если бы баба Каня не заставляла читать за этим столиком! А ещё лучше забраться на рябину и наблюдать сверху, как куры и петух ходят по грядкам. Но как пахнет мусс из пижмы! Это лучше всего!..

Вечером, когда солнце нагреет брёвна и все сядут на лавочку и прислонятся к ним, на полянке за огородом покажутся тётя Соня под руку с Жоржем. Они каждый вечер приходят играть в домино! Жорж не любит проигрывать, всё записывает и ставит «SOS» против проигравшего. А тётя Соня называет костяшку с двенадцатью чёрными точками – «Эйзенхауэр», а раньше называла – «Черчилль»! Смешно! Костяшки у Жоржа белые. Это здорово! Папа часто выигрывает, но за игрой не следит, а слушает радио, последние известия. Все пьют чай и расходятся до завтра. А Петя с мамой садятся на тёплые ступеньки крыльца и молчат.

Смеркается. Мычит корова Милка, тычась рогами в калитку. Марьстепанна идёт открывать. Милка шумно дышит и фыркает, Марьстепанна ласково материт её и отводит в хлев, там Милка жуёт сено и чавкает. Куры давно спят на насесте.

Папа выходит и показывает Пете звёзды: Арктур, Вегу… Совсем холодно. За школой протяжно лают собаки. Пора идти спать. Окошко в кухне горит тёплым оранжевым светом. Завтра – купаться.

21 декабря 2013 г.

И ещё что хорошо: это когда все ложатся спать после обеда! А Петя уже не ложится, он взрослый, ему позволяется не спать после обеда. Вот тогда наступает эта тишина! Тишина состоит в том, что взрослые не могут влиять на Петю, потому что они спят. Он делается совершенно свободным! И вовсе не нужно куда-то убегать из дома: он – хозяин здесь и сейчас! И этого довольно.

Петя берёт велосипед из сеней, вытаскивает его на террасу, переворачивает и ставит на раму, открывает дверь во двор с видом на погреб, огород, палатку и водохранилище и крутит колёса, воображая себя капитаном корабля…

Но в конце концов послеобеденный сон одолевает его, и он прикладывается на диван, надеясь продолжить «плавание», но быстро засыпает и спит до тех пор, пока папа не зовёт его пить чай «со сна». Папа всегда так говорит, чем смешит Петю, так как ему слышится «сосна».

Но чай выпит, и папа ставит на табуретку ведро и велит Пете сделать рисунок простым карандашом.

Петя, между прочим, хотел было поехать кататься на велосипеде, но пыхтит над рисунком. Папа подходит, поправляет. Пете это очень не нравится, потому что после папиных поправок он теряет себя, хотя ещё и не понимает, что это такое. Вообще, это бесконечное рисование… То папа раздевается до пояса и говорит рисовать его торс в разных поворотах, то велит рисовать портрет (хорошо ещё, что в профиль!). Усы и нос выходят похоже, а вся голова – ну прямо как статуи с острова Пасхи!

А чтобы нарисовать портрет Лены Митрофановны, Петя тайно подкладывает под свой лист папин рисунок Лены и срисовывает с него. Получается очень здорово, и папа хвалит, а Пете стыдно, однако он так и не признаётся в обмане.

Но самое ужасное – это когда папа заставляет Петю учиться писать маслом! Ставит натюрморт, дает палитру, выдавливает на неё краски… Заливает в чашечки пинен, даммарный лак… И всё это грозит вылиться! И как это всё смешивать?

Натюрморт в конце концов написан с папиной помощью и даже красиво смотрится, но папа понимает, что масляная живопись – это не Петина стезя.

То ли дело носить за папой ящик с красками, смотреть, как он расставляет мольберт, ставит на него холст в подрамнике, а перед этим грунтует холст каким-то белым порошком и ещё чем-то… И вот – первый мазок! По чистейшему белому холсту! Папа всегда начинает со светлых тонов. Вот это радость, это интересно! А самому писать трудно и страшно.

В следующий раз Петя писал маслом через полвека с лишним. И получилось неплохо, но руки вспомнили тот натюрморт и тот страх.

22 декабря 2013 г.

Говорят, что запахи невозможно запомнить, чтобы мысленно воспроизвести. Зато они сразу возвращают в то место и в то время, где и когда ты услышал их впервые. Такая получается «левитация» в пространстве и во времени. Вот и звуки тоже. А для меня, может быть, даже в большей степени, чем запахи. Но не все звуки помнятся, а почему-то лишь те, что слышал, когда был счастлив.

…совсем маленький стою возле огромного чёрного рояля, а папа играет вторую фугу из «Хорошо темперированного клавира» И. С. Баха. Я уже перерос то время, когда свободно заходил под рояль, но нагибаюсь и… о! там жёлтая дека с чёрными немецкими надписями, папины ноги на педалях и этот ни с чем не сравнимый гул! Когда папа кончает играть фугу, то можно легонько ударить снизу по деке и прислушиваться, как рояль отзывается далёкими криками безвестных и очень древних людей. Они что-то кричат на незнакомом языке… Папа вышел из-за рояля. Паркет блестит, и листья лимона отбрасывают на него легкие зеленоватые тени. Скрипит дверца комода. Щёлкают замки книжного шкафа, плоским металлическим звуком шлёпают ручки на его дверцах.

…вот я сижу на огромном диване с мягкими сизыми подушками, вернее, стою на коленях, облокотившись руками о письменный стол, и слежу, как папа проверяет школьные тетрадки и ставит отметки красным карандашом. Самое интересное у этого стола – ручки ящиков: если их поддеть, они потом так здорово позвякивают – первые два удара громко и медленно, а потом всё быстрее и тише! Этому меня научила баба Саня. Потому что письменный стол – её, она отдала его папе. Он женский (так она говорит) и красного дерева, и с зелёным сукном.

…бабушка укладывает меня спать после обеда. Моя кровать – за книжным шкафом, задняя стенка которого затянута серым холстом и увешана папиными рисунками в рамках и под стеклом. Я думаю, что спать не хочется, но из нашей кухни слышен говор соседей, звон посуды, лязг чугунных сковородок, урчание воды, спускаемой в уборной… Эти звуки то наваливаются крутой волной, то стихают и разбиваются на отдельные брызги. В них покой, мир, безопасность. Я не осознаю этого, но чувствую всем своим существом. И засыпаю. Потом, уже живя в отдельной квартире, я понял, что мне их недостает, что ДОМ без них – просто жилплощадь.

…«Широка страна моя родная» – звучат по репродуктору позывные. Это значит, сейчас начнётся салют! Но отчего так торжественно выпрямляется душа, отчего так гордо и тревожно сжимается сердце? Я не застал войны, родившись сразу после неё, и эти позывные не могут вызывать у меня память о сводках «Информбюро». Но в этих звуках – всё, в них то великое «Да!», на которое можно опереться, которое можно обнять, с которым, если взять за руку, то уже ничего не страшно. Папа гасит свет в комнате, я встаю на широкий подоконник, и мы смотрим салют. После салюта радио играет гимн, который почему-то похож на папу, когда я сижу у него на коленях, и он гладит мои светлые кудрявые волосы.

…«Муууэ! Муууа! МуууУУ!» – на разные голоса мычат коровы. «ММм!» – коротко, сурово и на два тона ниже отзывается бык. Стадо возвращается с пастбищ летним вечером. На дороге поднимается пыль столбом, и от топота сотен коровьих ног дрожит земля. Я подбегаю к калитке. За калитку хочется, но нельзя: там есть одна корова – она бодучая. Мама рассказывала, как однажды корова подняла её на рога и посадила на забор! – когда мама была ещё маленькой девочкой. «ЩЩёлк! шшьЩЁлк!» – хлещёт кнутом пастух, правда, больше для форса, чем по необходимости. А какая корова шла первой? Если рыжая, то завтра будет солнце, а если чёрная, то – дождь, а если белая с чёрными пятнами, то будут кучевые облака… За коровами идут мелкие: козы, овцы. От изб слышны голоса хозяек: «Борь-борь-борь-борь-борь!» или: «Каать-каать-каать!». И овцы с козами отвечают родным голосам: «Бееее! Ммее!..» Стадо уходит, растворяясь в палевой пыли. Смеркается и заметно холодает.