— Из кого еще набиралось махновское ополчение? Человеческое облако под черными флагами, накрывшее Малороссию, сделало доступным для тысяч опыт радикально иного, невозможного, неотчужденного бытия, опыт, в мирных условиях доступный единицам — террористам, поэтам, медиумам.
— Мечтали привести в движение всю Евразию. Земляки ко мне шли за пороховым крещением: сельские учителя, попы, расставшиеся с саном и служившие отныне революции, местная молодежь сотнями вступала, учились между боями грамоте по «Учебнику бомбиста». Четвертый сын в босяцкой семье, бывший батрак, я прекрасно понимал и принимал всех недовольных ничтожным будущим и мгновенным обогащением помещичьих сынков и приезжих коммерсантов. Жаль, но наш замысел позже перешел в область песен, легенд, мало похожего на правду советского кино.
— Замысел — это идеология. Цели и задачи ваши оглашены и размножены на причудливой смеси левацких цитат, деревенского фольклора и блатной фени. Кто и как готовил идеологию республики?
— В шестом году удалось арестовать меня, но не мое сознание. Наоборот, в тюрьме Аршинов расширил мой мир, еще на нарах понял я, все партии — картежная игра, устал от брехни разнопартийных радикалов. Народный анархизм — вот идейная подмога нашей инстинктивной ненависти. Товарищи, кроме прочего, меня петь в каземате научили, народовольские песни. До тюрьмы я думал, поют только в церкви или пьяницы частушки голосят. Абсолютная власть принадлежала в Махновии вооруженным рабоче-крестьянским советам и повстанческой армии, эти советы защищающей. Ношение стволов — свободное. Разрешалось хождение любых валют по стихийному курсу, мы были уверены в прекращении оборота денег в ближайшие год-два, лично я видел во сне костры из денег на деревенских площадях у церквей. Костры из денег и икон. Надеялись на переход селян к другим, не столь порочным и относительным формам расчета и веры. Предприятия объявлялись равноправной собственностью в самоуправлении занятых на них коллективов. То же и о земле как главном производительном инструменте. На могилу и на надел имел право любой. Я устроил у себя в мае 17-го то самое, что Ленин не очень удачно пытался изобразить в октябре. Начался черный передел. Занялись от мужицких факелов барские усадьбы. Полетели замки с амбаров. Землю раздавали по-новому.
Первые отряды стихийно разоружали казаков, бежавших с фронта, крепко били и гнали из деревень жовто-блакитных державников. Диктатура труда и армии притормозилась через год, когда Гуляйполе наводнили австрияки и немцы, вагонами выгребавшие хлеб из амбаров для Берлина и Вены. В бездорожных степях возникли тогда новые тропы от копыт наших сотен, готовили контрудар, там нам стало ясно, что без стратегии нас сотрут, а стратегия — воплощение социального замысла. Пришлось ехать к Свердлову, к Ленину, предлагать им совместную антинемецкую операцию, но в ответ на любезность я получил обычное марксистское фарисейство, болезнь всех бывших эмигрантов. В сентябре 18-го решаем выступать сами. Впервые побеждаем в столь массовой войне. Наступление партизан, дружная поддержка их ограбленным иностранцами населением, разветвленная конспиративная сеть на оккупированных территориях перепугали тогда всех. Отсутствие традиционной партизанской географии — гор, лесов, болот искупается сказочной быстротой передвижений махновцев, их страстью к ночным налетам, образцовым покушениям на ключевых фигур оккупации. Тачанки, никогда никем доселе не испытанные, вызывали у немцев истерику почти мистическую. Спровоцировали в Екатеринославе через агентов антипетлюровский мятеж, заняли город. Теперь, когда появилась столица, обзавелись и идеологией. В ставку съехался к Аршинову «Набат» со всей распавшейся Империи — организовывать передвижные школы, писать анархо-букварь, издавать регулярно газеты, ставить спектакли для трудящихся.
— Уже после вашей кончины вас часто обвиняли в антисемитизме.
— Напрасно. Лишь однажды мы возвели напраслину на евреев, когда я и Лепетченко порубали шашками все портреты в картинной галерее N-ска. Тогда в газетах с наших слов напечатали, мол, это евреи вывезли все искусство в Европу. Других, более обидных для них случаев не припомню. Командиров, предлагавших погромы, лично ставил к стенке как провокаторов.
— А ваши отношения с большевиками, помимо неудачных поездок в столицу?
— Александров занимали вместе с дивизией Дыбенко, ломили по линии Ростов—Донбасс, создавая по дороге анархо-большевистские ревкомы. Дыбенко, правда, потом тоже вышел из-под партийного контроля. Одно время я назывался у них командиром третьей крымской советской бригады. Махновия тогда включала в себя 32 волости, повстанческая армия — 50 тысяч бойцов, пулеметные батальоны, батареи, трофейные аэропланы. С одной стороны, защищали свою землю от красных с их продразверсткой и обязательной мобилизацией, с другой — вместе с большевиками гнали Деникина с его новыми и старыми помещиками, оборонялись от атаманши Маруси Никифоровой, у которой я отбил вагон золотых слитков с двуглавыми птицами, и половину честно послал большевикам. Приходилось сражаться на три фронта, в окопах спать. Пораженные смелостью наших идей, часто рядовые красные перебегали к нам, но и обратно, соблазненные комиссарской карьерой, отдельные мои хлопцы бегали.
— За это самое золото и за труп атамана Григорьева, которого вы застрелили на своеобразной дуэли — у обоих в темной избе по два пистолета в руках, — вас наградили орденом Красного Знамени.
— Правда, одновременно с орденом красные приказывают устранить меня и поставить командиром бригады Ворошилова. Узнав об этом от старых друзей — эсеров, я послал миссию в Москву — взорвать в Леонтьевском переулке Ленина. Владимир Ильич туда опоздал. Погибли какие-то случайные люди.
— Сейчас в этом доме находится посольство Украины.
— Ему же хуже. Каждый раз я ругался с красными, когда те присылали к нам своих комиссаров или требовали дополнительных эшелонов с зерном. Партия не простила мне еретического плана — окружить советскую республику по границам анархическими беспартийными районами. Да и набатовцы себя повели не очень, признав, что реальная политическая ситуация в Махновии больше напоминает не анархизм, а военную средневековую демократию, нашу реальность они в конце концов определили как реакционную, а не революционную.
— Окончательно избавиться от популярного партизанского вожака Троцкий приказал только после совместного антиврангелевского похода?
— Вымоченные в гнилом море, практически без поддержки, мы опрокинули главные белогвардейские линии и потеряли больше половины состава. После этого Лев Давидович публично объявил всех нас мелкобуржуазными врагами. Но Первая конная, зараженная анархическим влиянием, отказывается идти против вчерашних союзников. Пошлите латышей, эстонцев, они там ничего не понимают — советует Троцкий. Прибалты на бронепоездах действительно нас сильно потрепали. Бей белых, пока не покраснеют, бей красных, пока не поумнеют, — выдвинули мы новый лозунг и ввязались в отчаянную, заранее, пожалуй, обреченную борьбу. Позже, уже в Париже, я внимательно следил, как сталинские историки присваивают Красной Армии одну за другой все наши военные победы, зла не держу, но считаю, РСФСР много потеряла, не договорившись с нами без пулеметов, послушав Троцкого.
— Еще позже Мао сформулирует партизанский сценарий: сначала деревня выступает против города, потом деревня имеет две власти, одна прилетает на железных крыльях, другая сидит в это время с обрезом в кустах, наконец, деревня идет маршем на город и захватывает сердце страны. По этой формуле вы совершили типичную колумбийскую ошибку, т.е. пытались удержать за собой отдельный, причем гигантский, район и наладить там лучшую жизнь, отказавшись от претензии на захват геополитического центра.
— Ситуация в 21-м году уже была против меня, против похода на Киев.
— Ситуация всегда выступает против великого человека.
— Ни себе, ни жене, ни другим я не позволял считать себя великим. Продразверстку комиссары мудро заменили налогом, перед обескровленной деревней лампочкой Ильича замаячил нэп. Преследуемые со всех сторон, мы могли только огрызаться. Народ, отравленный дымом, оглушенный пальбой, тихо привыкал к новым, большевистским деньгам.
