Если глобальное насилие раздавит самое себя, погибнет под собственной тяжестью, это будет означать возврат к дореальному анархическому состоянию и невозможность возобновления насильственного мира. То есть буквально «весь мир насилья мы разрушим» означает для партизана именно «весь мир», разрушение которого есть способ снять проклятие, избавиться от монстра. Безвозвратный побег. Взрыв тюремного языка, тюремного восприятия, тюремного существования.
В негативных категориях талант к революции можно определить как отсутствие жалости к себе и другим. В позитивных — возможность взглянуть на реальность снаружи. Возможность такого «невозможного» взгляда нагляднее всего продемонстрирована в иконописи, часто изображающей обратную перспективу. Степень таланта к революции определяется трансцендентной способностью взгляда на имманентную реальность как на постороннюю. Партизан готовит себя к отмене реальности, иначе он никогда не увидит ее посторонней, именно поэтому в нем нет ни жалости, ни ностальгии, связанной с элементами того, что он собрался отменить. Революция — это рычаг, меняющий местами небо и землю. Талант — это точка опоры вне неба и земли.
Кто такой раб? Тот, чьи самые яркие впечатления связаны с деньгами и сновидениями. Пока жрецы не изобрели денег, рабы не видели снов, но когда деньги потекли по миру реками, сны стали видеть даже домашние животные. Партизан — сон наяву, живое оружие самоубийства рабов. Убивая себя, раб прощается с рабством и становится в момент суицида подобен партизану. Партизан — невидимая гильотина, странствующая по свету. Он оплодотворен чужой местью. Каждой молекулой тела, каждым квантом души он стал для рабов дисангелистом. Тем, через кого действует наказание и спасение, аннигиляция этих «не способных к самим себе».
Не потому ли анархист, не верящий в анархию, просыпается однажды в мясорубке власти, где его медленно ломают всеми известными способами. Постмодернист, не верящий в постмодернизм, неотвратимо приближается к бассейну лютой купели, где сорок дней он будет медленно растворяться как в слабой кислоте. Не распадется ли «тело» постмодерниста в результате такой мацирации на сотни новых и более частных существ, как это случается с телами немых окаменелостей, испытываемых кислотой? Христианин, сомневающийся в Христе, окунается в нужник головой и захлебывается, так и не догадавшись, что этот нужник и есть его душа, как она могла бы выглядеть в материальном исполнении. Насильственным путем подальше от самих себя. Так действует партизан. Не забывая и себя.
«Слава богу, что царь жив», — шутит народоволец и бросает меленитовую бомбу себе и монарху под ноги; в этой заключительной фразе под словом «бог» он разумеет себя. Сжигая золотой храм, монах увековечивает его, делая идеей, нерукотворным памятником. Ликвидируя Собор Христа Спасителя, построенный на общенародные сбережения, атеисты готовят ему новую славу и почитание, этот памятник, сумма всенародных копилок, падает, чтобы дать место идее об отсутствующем храме, о храме отсутствия, существующем только на кинопленке. До тех пор пока кто-то опять не начнет складывать копилки и восстанавливать архитектурную достопримечательность, готовя тем самым объект очередным взрывникам. Самоказнивший себя сын бога и ныне жив в миллиардах сердец. Всякий патриот, заботящийся о своей вечной отчизне, да погубит свою родину-мать.
Так действует партизан, дисангелист, принесший рабам нехорошую, но зато единственно новую весть об их низком ежедневном несуществовании, которое он сумеет обменять на несуществование высокое, вечное. Обменять при помощи героического и недолгого существования в восстании. Кроме него, эту операцию никто не может проделать.
Заменитель становится дороже заменяемого и перестает постепенно называться заменителем. Такой закон позволял прогрессу двигаться. Но этот закон нужен только затем, чтобы отменить сам себя. Железная птица, несущая тебя в клюве на прокорм своим змееподобным детям, сама однажды может стать добычей. Твоей.
Нет ничего незаметнее, чем невербальная биография. Ее можно сравнить с тонкой, не фиксируемой зрением тенью или с невидимым нимбом. Она всегда остается с вами. В детской загадке о ней бы сказали так: «Это есть у каждого, но у этого нет имен». Личное зияние, о котором ничто не напоминает. От невербальной биографии происходит любой радикализм, в какие бы вербальные обертки он ни упаковывался.
Восстание не нуждается ни в каких внутренних причинах, можно назвать сотни «революционных ситуаций», не разрешившихся ничем, и десятки восстаний, начавшихся без всяких для того «условий».
За кулисами нигилизма внутри партизана происходит неизъяснимое, невербальное, зовущее. Такой нигилизм не купить, не продать, не спровоцировать, потому что рынок вербален, его вера — информация, его культ — технология. Раб носит в себе лишь проталину невербального. Партизан — это живой колодец зияния. Невербальное, лежащее за пределами любого словоупотребления, и есть родина, к которой он вернулся. Географическое же и этническое отечество, национальный и культурный пейзаж служат фоном вполне вербализуемой биографии, они для партизана только временный компромисс, больше скрывающий, чем говорящий о настоящей Родине.
Цель обреченного искусства — высказать то, что не предназначено для высказывания. «Художественное», т.е. обозначающее границу вербального и невербального, баррикаду, линию фронта. Искусство не так уж ценно, как хотелось бы кураторам Архива, оно — набор паролей, которые нужно запомнить, но еще важнее забыть, иначе вы застрянете на границе, как нерастаможенный груз.
Основатели культов и ниспровергатели династий, охотники на пернатых драконов, революционеры и визионеры поднимались на самые недоступные вершины и трогали снег, он плавился в руках, делался водой, принимал любую форму, утолял жар и жажду. Спускаясь вниз, герои не могли объяснить остальным, что они видели вверху, снег был для остальных невербальным, о нем можно было сообщить лишь иносказательно, «абстрактный» язык партизан, спустившихся с гор, никак не сводился к языку предметному, которым пользовалось большинство. Чтобы дать народу представление о снеге, нужно либо поднять каждого в заоблачную высь, либо изменить привычную погоду, в любом случае, нарушить бытовую норму раба. Партизаны понимали: и то, и другое невозможно. И готовились к новому восхождению. К восстанию. «Меньшинство, видящее белое», передавало весть о восстании с помощью паролей и символов.
Менее высокопарный пример. С каждым случались события, о которых он, по причине опьянения, гипноза, эпилепсии или склонности к лунатизму, знает только от окружающих. Однако эти незарегистрированные памятью события — части вашего прошлого и продолжают в обход вашего сознания участвовать в вашем настоящем. Пространство невербальной биографии отличается от таких состояний обязательным отсутствием свидетелей. У восстания не может быть «свидетелей», только враги и друзья. Но подобные «состояния» могут быть намекающей метафорой, иносказанием.
Невербальная биография первична по отношению к известной нам, записанной памятью. Партизаны знают об этом. Они смотрят из сферы невербального, как из леса, смотрят на остальных, готовясь пустить под откос их поезд. Поезд, следующий по замкнутому кольцу алфавита, от А к Я, по всем станциям словаря.
Собравшийся в партизаны должен спросить себя: действительно ли мне необходим поиск в области невербального или просто я скучаю подражать окружающим, не заняться ли лучше разведением компьютерных вирусов, конным спортом, актерским мастерством? Если необходимость невербального признана, озадачьтесь следующим: что может помочь? Традиция? Но ее можно лишь отчасти реконструировать, нет гарантии, что даже ее фрагменты вы восстановите верно. Культура? Скорее играет роль наркотиков и наручников, мешающих двигаться. Реальная религиозная практика профанирована и создана не вами, это не означает, что она неверна, это означает, что она не может быть вашей. Политическая идеология превращена имиджмейкерами и составителями пособий в фарс, который никогда вас не устроит. Остается один пронзительный ответ — черпающее источник в самом себе, использующее нашу историю, как декорацию для самовоплощения. Восстание — единственная дорога к невербальному. Преступление как искупление. Преступление как наказание.
