Капитал принимает иррациональное в человеке на уровне декоративного садо-мазо шоу и популярных триллеров о раздвоенных личностях, которые преступники и жертвы одновременно, но жертва в них первична, на этом власть настаивает. Жизнь персонажей, как слуг, так и доминаторов, начинается с «неблагоприятного случая». Жизнь как жертвоприношение себя корпоративному хозяину, сторожу вечности, означающему фатум. Жизнь как кастрация. Жизнь как репетиция смерти. Иначе придется предположить, что первичен преступающий, тот, кто потребовал жертвы, и тогда все сделавшие это нежелательное предположение превратятся в «террористов».
Иррациональное отодвинуто капиталом в зону отдыха (клубы разной степени неприличности, интимная жизнь, хобби, экстремальный туризм), тогда как оно есть зона настоящей занятости, оно занимает человека без остатка, если он не удерживается в системных силках. Корпоративный хозяин требует от нас прежде всего «социализации», т.е. предсказуемого поведения, ориентированного на свою малую и его большую выгоду, заранее нанесенного на биографическую карту, иначе вы мгновенно попадаете в Fusion Conspiracy, зачисляетесь в параноики, некрофилы и фашисты, но чем меньше занимает корпоративная «занятость», а это пусть и с перебоями, но происходит в связи с механизацией производств, тем сложнее социализировать персонал, тем страннее их «странности» в нерабочее время. Восстание — действие, противоположное социализации. А социализации, как нетрудно догадаться, противостоит инициация, посвящение, опыт иного, обнаружение в себе того, чего нет. Такое обнаружение возможно лишь при добровольном конфликте с тем, что есть.
FUSION CONSPIRACY — последние почтальоны иррационального. В центре взрыва всегда то, чего нет: знак, который убивает означаемое и так перестает быть знаком. «Террористы» сочетают в себе внешнюю трезвость, нужную для ежедневной революционной работы, с высоким внутренним безумием избранного проекта. Это дионисийское безумие есть не что иное, как «верность» в утраченном средневековом, не корпоративном, а орденском, смысле. Понять «террористов» можно, лишь рассматривая их как политическую конфессию: сопротивление как ритуал, организация как церковь, собрание как служба, инструкция как заповедь и т.д.
Прямое действие, ощутимое революционное насилие применяется теми, кто понял, что тьма идет сверху. Теми, кто видит врага даже не как хозяина, но как хозяйку, как вышедший из своих границ и многих поработивший женский принцип.
Корпоративность как экономическая и информационная нимфомания.
Чтобы враг стал очевидней, почувствуйте себя попавшим в плен к седой, ненасытной, жирной суке, хрипящей в маразме свои лозунги о свободе. Вы заперты в ее квартире, раздеты и прикованы за ноги. Прометей, которого пожирает жадная, вечно агонизирующая вагина. Вас хочет медуза, сочащаяся своими непривлекательными грехами. Что вы делаете в такой ситуации? Придумайте детективный сюжет с плохим или хорошим финалом.
Теперь откажитесь от ощущения, у вас есть сюжет как рецепт вашей реакции, выраженный в виде притчи. Оглядитесь и начинайте действовать. С поправками на детали. Как-никак квартиру тошнотной хозяйки рабы всего мира называют «цивилизованным сообществом».
Иногда, когда иначе горю не поможешь, им приходится идти на персональное убийство — полицейского стукача, слишком любопытного агента, банкира-вампира, сомневающегося неофита, завравшегося журналиста и т.п.
Ответственность за устранение этих взрослых нередко берут на себя дети, так и не рожденные в результате абортов. Маленькие киллеры на страницах запрещенных террористических комиксов, в черных перчатках (нерожденные не оставляют отпечатков), в темных очках (нерожденные не видят, но делают все безупречно), в детских милитари-костюмчиках с дымящимися карабинами. Игрушечное оружие нерожденных детей. Ни один из потенциальных заложников не может поручиться, что однажды он не получит пулю из такого карабина. Нерожденные не умеют говорить, но умеют молчать. Их нет, поэтому они опасны.
Прямое действие чисто, как спирт. Оно медицинское. В смысле целей.
Лес символов нужен партизанам, чтобы встать под знамя отсутствующего цвета. Для многих на Ямайке сигналом к диффузному антиамериканскому террору стала какая-нибудь песенка Питера Тоша или басня кого-нибудь из «Пылающих копий». В автомобиле Тимоти Мак Вея, автора самого масштабного теракта в американской истории, нашли роман Вильяма Пирса, запрещенный к продаже в супермаркетах, — сценарий революции, начавшейся в том самом метро, где Мак Вей собирался продемонстрировать соотечественникам бактериологический кошмар. Вначале было слово, а потом уже была бомба. Бомба, которая взорвалась. Бомба, как письмо, нашедшее нас. Эту эмплозию мы и называем действительностью.
Чтобы взорваться, это письмо должно быть написано, сыграно, нарисовано, прожито. То, что символы не нужны, то, что ими нечего обозначать, кроме них самих, то, что они — главная мишень восстания, понятно не сразу. Чтобы понять такое, нужны саморазоблачающиеся символы взрывающегося письма. Запрещенные символы и все «напоминающие» их. «Пятый путь» Парфри или «Миллениум» Хаким Бея бывают нужны, чтобы подтвердить: путь единственный, номер тысячелетия мало что меняет, он поставлен счетоводом, делящим песок в часах.
Стать «террористом» — единственный способ перестать быть «заложником». Раба в Гизе звали «живой убитый», не означает ли это, что приходилось его убить, чтобы перевернуть пару, и тогда перед нами возникнет «убитый живой». Акция — момент переворачивания песочных часов.
Символы, стремящиеся не к самоумножению, но к самоуничтожению, помогают своим повышать уровень критики, во-первых, в себе, а во-вторых, в товарищах по выбору вплоть до точки кипения, вплоть до отказа от всякой критичности. Отказ — акция. Момент, когда критика больше не умещается в вас и выходит за пределы вашего «Я». С такого великого отказа и начинается «терроризм», вооруженная апологетика, переход от отрицания к утверждению.
Представьте себе уникальное меньшинство радиоприемников, принимающих оригинальную, недосягаемую для остальных моделей волну. Что происходит на этой волне — загадка для большинства глухих приемников более заурядной сборки и тем более для их слушателей. Опасность для большинства в том, что особенные приемники, находясь вблизи с обыкновенными, глушат их привычные, общедоступные передачи, а значит, слушатели нормальных волн остаются с шумом в ушах и пустотой в головах. Это и называется «ужас терроризма».
Не стоит обособляться окончательно. Пока вы живы, кто вам может подтвердить, что вы не ошибаетесь на свой счет? Нет таких инстанций.
Полезно сохранять полулегалов, через них продолжать контакт между угнетенными и мстителями. В каждом новом поколении всегда есть несколько процентов партизан, генетический и исторический шанс повторяется столетиями. Он есть всегда. Насколько много партизан — не важно. Главное — насколько они себя использовали для выполнения задания. Насколько они не дали себя использовать для других целей.
Если никого нет вокруг, это значит, что вот-вот кто-нибудь может появиться, подойти к вам, назвать пароль, который вы никому не говорили, и попросить оружие.
Идеократы, понимающие насилие как средство коммуникации. Интеллектуалы, констатировавшие утрату своей прежней роли посредника между аппаратом подавления и обществом, между золотой машиной скорби и стонущим человеческим топливом. Представители принципа щедрого пространства, направленного против рабов принципа жадного времени.
Люди, готовые сражаться. Fusion Conspiracy. Их сегодняшняя судьба трагична, порой гротескна, но всегда — совершенно невозможна, биография террориста — это история воли, восставшей против необходимости.
Террологи определяют предмет своего анализа как «политически мотивированное насилие, осуществленное малыми группами, претендующими на представительство масс». Самая частая ошибка у террологов — брать причины сопротивления из манифестов. Алхимики революции именно за этим и составляют заявления — для террологов и других специалистов архива.
