Память сработала быстро. Впрочем, как и всегда. Его шестнадцать лет. Мальчишка-волчонок. Злой, приученный кусать всех: и тех, кто нападает, и тех, кто тянется приласкать. Обиженый на мир и на людей. Не испытывающий жалости ни к кому и считающий, что желаемое надо у жизни вырывать силой. Его знали все окрестные полицейские, продавцы в магазинах ходили за ним по пятам. Но еще никому не удавалось его поймать. Джино был первым. И, если не считать Сагары, единственным. Но Сагара… Все же это не то. А тогда…
Это был сумрачный вечер. Весь день шел дождь, и вечером в воздухе висела противная водяная пыль. Она оседала на лице, руках, волосах. Серые стены давили точно так же, как и свинцовое небо над головой. В узких переулках бродили только воняющие мокрой шерстью собаки, да слышался крысиный писк. В эти минуты он тоже считал себя крысой. Такой же мокрой и холодно-злой.
Этого типа в плаще он срисовал еще около супермаркета. Тот вышел оттуда без сумки, с одной только пачкой сигарет в руках. Застыл на крыльце, внимательно, слишком внимательно огляделся. Винсент, тогда еще Винсент, хорошо знал этот взгляд. По крайней мере, он так думал. Обычно так оглядываются те, у кого с собой большие деньги или ценности. Они боятся и вынуждены быть излишне осторожными. Шарахаются от каждого куста и избегают подворотен. Винсент только оскалился. Похоже, ему сегодня повезет. Уже довольно поздно и даже на хорошо освещенных улицах всегда есть пятачки, погруженные если не в полную тьму, то хотя бы в полумрак, в котором можно спрятаться. Но тип в плаще удивил его. Он не пошел по освещенной улице, на которой встречались прохожие, а свернул в переулок. Он шел прямо в руки Винсента, и тот не собирался упускать свой шанс. Отступив на шаг назад, чтобы слиться со стеной, Винсент замер. Незнакомец прошел мимо, не заметив его. Винсент сорвался с места только, когда расстояние между ним и типом в плаще стало равняться пяти шагам. Он уже почти дотянулся до его плеча, как вдруг земля под ногами закачалась, а потом он оказался лежащим около стены в глубокой луже.
- Так, так, так… - совсем рядом с головой появились черные туфли со скошенным каблуком. – И какая же это крыса хотела укусить меня?
Воротник куртки сдавило, а потом Винсента просто рвануло вверх, почти выламывая шейные позвонки.
- Отпусти, урод! – сдавленно прохрипел неудавшийся грабитель, но воротник только сжали сильнее. Винсент послушно обмяк. Он всегда знал, когда нужно остановиться. Способность признавать, что он проиграл, не раз спасала ему жизнь. И сейчас его инстинкт самосохранения орал о том, чтобы он заткнулся и не рыпался, потому что ЭТОТ в полицию его сдавать не будет. Он сам ему шею свернет голыми руками. Винсент осторожно вдохнул и рискнул посмотреть в лицо тому, кто держал его сейчас, как нашкодившего котенка. Некрасивое, даже грубое лицо с жесткой складкой у рта и волевым подбородком. Темные глаза горят интересом и непонятной одержимостью. Винсент непроизвольно сглотнул, обещая себе, что если выберется из этой подворотни живым, больше никогда не будет нападать на такую легкую с виду добычу. Черт, всегда есть подвох…
Время шло. Винсенту казалось, что секунды подобно улиткам сползают по его спине. Невыносимо медленно, противно и просто мерзко. Тишина в подворотне прерывалась только его тяжелым дыханием. Темные глаза незнакомца изучали его мысли, душу, вытягивали воспоминания. Никогда… Никогда еще Винсент не чувствовал себя настолько беспомощно. Это бесило, но держать эмоции под контролем удавалось без труда – этот человек пугал его.
- Сколько тебе лет? – голос незнакомца показался голосом самой темноты.
- Шестнадцать, - губы слушались плохо, но прозвучало это спокойно. Винсент мог собой гордиться.
- Неплохо, - незнакомец облизнул губы, и Винсент вдруг понял, что его больше никто не держит. Падения обратно в лужу он даже не почувствовал. Незнакомец спокойно застегивал плащ, но его голос… Ему показалось или он дрожал от странного нетерпения?
- Меня зовут Джино Сильва, малыш. Через два года ты придешь в это же место и в этот час. Ты станешь моим крестником, а я дам тебе такую власть, о которой ты и мечтать не смел.
Сказал и растворился в полумраке подворотни, даже шагов его не было слышно. Винсент очумело потряс головой, гадая, не приснилось ли ему это, а потом поднялся на ноги, потирая ушибленный зад. Два года… Слишком долгий срок. За это время его тысячу раз могут убить. И, скорее всего, так и будет. Но он ошибся.
Ровно через два года он стоял в этой же самой подворотне в точно такой же мокрый день.
Крестник отъехал от окна. Желание встать на собственные ноги было настолько сильно, что он чуть не поддался ему. Только осознание того, что за минуту радости, возможно, придется слишком дорого заплатить, останавливало. Он еще не сделал свой выбор. Ведь всегда был еще и третий вариант – уйти из жизни сейчас, пока он еще в состоянии сделать это сам. Если бы не Сагара… Любимый, ненавидимый, чужой. Крестник зло мотнул головой, прогоняя мысли о нем. Нечего травить душу еще больше. Тот разговор на крыльце дома почти подвел его к краю пропасти. Только природное упрямство да обещание Джино, что он выживет в любом случае, чего бы это ни стоило, спасло.
Крестник вздохнул и подкатился к низкому столику, на котором стояло несколько фотографий. Взгляд пробежался по знакомым лицам. Рука потянулась к одной рамке. Эту фотографию он ненавидел, и в его комнате она появилась только после смерти Люминора. Она… была ЕГО любимой. Это ему нравилось смотреть на того Крестника, которым он был… когда-то. Хотя нет, тогда он еще не был Крестником, а просто Винсентом – парнем из подворотни, которого привел в дом Джино. Фотография была сделана через полгода после того дня, когда он впервые переступил порог этого дома. На ней… Роза, вино, небрежная поза. Он еще не знал полной силы, глубины своего безумия, но уже успел вкусить прелести почти безграничной власти, которую дал ему Джино, научив пользоваться его даром. Тогда… Он еще не знал Сагару.
Крестник поставил фотографию на место. Он бы с удовольствием выкинул ее, но это была дань памяти Люминору. Человеку, которого не любил никто. Ни отец, ни брат. Мать его умерла слишком рано для того, чтобы он узнал, что такое материнская забота. Жаль… Жаль, что все у них сложилось именно так, а не иначе. Ведь в том, что Джино практически ненавидел своего старшего сына, есть и его вина. Люминор посмел покуситься на то, что принадлежало Джино. На него.
Крестник прикрыл глаза. В последнее время он стал слишком часто вспоминать прошлое. А еще уставать. Сидя целый день в этом чертовом кресле, он постепенно сходил с ума. Иногда ему даже казалось, что призраки тех, кто уже ушел, приходят его навестить. А порой он даже разговаривал с ними.
Чаще всего приходил Джино. Садился на край постели и, поглаживая ладонью покрывало, смотрел, не отрываясь. А Крестник вспоминал, как эта рука ласкала его тело, зарывалась в волосы. Приносила боль или удовольствие. Джино продержался недолго. Купал восемнадцатилетнего мальчишку в роскоши, которой тот никогда не знал, открывал ему тайны, до которых тот был жаден… Забыл собственного старшего сына. О, да, в тот год Джино потерял голову. Он провожал Крестника голодным взглядом, пользовался любой возможностью, только чтобы коснуться его. Хорошенький до невозможности мальчишка, который, попав в благоприятные условия, просто расцвел, кружил голову и заставлял кипеть кровь Джино. И в один прекрасный день его железный самоконтроль наконец дал трещину. А потом и вовсе исчез, сметенный одним только ощущением прикосновения к бархатной коже Крестника. Первый раз не был ни нежным, ни осторожным. Он принес только боль, стыд как понятие отсутствовал во вселенной Крестника абсолютно. Он слишком хорошо знал законы жизни, чтобы сопротивляться или выказывать свое недовольство по этому поводу. За все надо платить. И Крестник платил. Платил исправно, не обращая внимания на косые взгляды прислуги или членов секты, на яростный скрип зубов Люминора, который тогда его просто ненавидел за то, что, как ему казалось, он отобрал у него отца. Когда все изменилось? Когда его взгляды превратились из ненавидящих в откровенно голодные? Лучше бы… Лучше бы ненавидел. Потому что его ненависть не была НАСТОЛЬКО сжигающей. К ненависти Винсент привык, к страсти – уже почти тоже. Но от Люминора веяло чем-то… другим. Гораздо более глубоким и сильным. И это Винсента пугало. А потом… Потом был Джино.
