Торговец велосипедами Антон Штомма знал Скептика, потому что тот часто брал напрокат в его магазине и мастерской велосипеды для себя и своих учеников. Случалось ему и устранять мелкие поломки, если они приезжали на велосипедах.
Он был один в магазине. В сущности, Скептик хотел только залатать камеру. Тем не менее он снял зажимы с брюк и, пока Штомма промывал в бензине заржавевшие велосипедные цепи, подбрасывал их на ладони. В ответ на вопрос, собирается ли он прокатиться в Берен или через Челмно на озеро Радаунезее, Скептик, не задумываясь, сказал: «Собственно говоря, нет».
Разговор велся весьма осторожно. Прощупывающий вопрос Штоммы: «Ну, как оно дальше пойдет?» ответный шепот Скептика: «Напобеждаются до смерти».
Штомма запер лавку изнутри. Зайдя за прилавок, быстро приложился к бутылке: кадык запрыгал вверх-вниз. Скептик испугался, что и ему будет предложено глотнуть. Но Штомма ладонью вбил пробку в горлышко бутылки и дал понять, что он не знает, что лучше: остаться как кашуб поляком или — как кашуб же — онемечиться. Скептик признался, что на этот вопрос не может ответить однозначно. В замечаниях о погоде он вплел намеки, осмыслить которые предоставил Штомме. Из-за научной работы ему придется долгое время жить в строгом уединении. Я ищу что-нибудь монастырское, картхаузовское.
Штомма не понял. Скептику пришлось выразиться яснее. Лишь когда он признался, что ищет неболтливого домохозяина, которого он потом, когда все кончится, сможет отблагодарить, Штомма мимоходом упомянул о складском помещении в подвале. Скептик проявил интерес и спросил об оплате. Штомма полюбопытствовал, на какой срок. Скептик назвал его — один год.
— А что потом?
— Потом они напобеждаются до смерти.
— А если нет?
— Значит, и срок продлится, пока они не скапутятся.
— А если я захочу онемечиться у пруссаков?
— Я помогу вам составить заявление.
Штомма вытер руки ветошью.
— Только бы не погореть. — Он взял у Скептика чемодан и задаток. — Но там внизу немножко сыро и захламлено.
Повсюду части и части частей, ничего целого. Подобранные где попало и хранящиеся на всякий случай железки: будто для одержимого порядком Скептика, Рауль придумал антимир: хаос, в котором можно жить.
14
Прежде чем Скептик спустится в погреб и начнет обвыкаться, я запишу для памяти: разговор с Эдвардом Кардели в Белграде; редакционное заседание («За это», № 2) в Бонне; скат с Эккелем-старшим и Гаусом; после собрания в Изерлоне случайная встреча с Карлом Шиллером, который отлеживается у одного фермера (простуда); в гамбургском отеле «Четыре времени года» разговор с Альвой Мирдаль; 17 июня в Олингхаузене под Билефельдом…
Я сижу и пишу. Надо мной прилетающие и улетающие «боинги» и «Супер 1-11», под рев которых я прибываю и убываю: утром в понедельник убываю, в субботу прибываю, чтобы посидеть на нашей террасе (присутствуя лишь отчасти)…
Полистать дневник: Кардели слушает, поблескивая стеклами очков. С Альвой Мирдаль за чаепитием о политике в развивающихся странах…
Напротив обнесенная забором ничейная земля — пока не начнутся строительные работы, она принадлежит крысам, голубям и детям. (Через два года там возникнет детская площадка с шестами для лазанья, горками для катанья и проволочной клеткой высотой в два человеческих роста для игры в мяч.)
Нёлле-Винг. Записываю имя фермера, у которого отлеживается простуженный Шиллер…
Расходную книгу английских купцов, куда заносилась любая мелочь, Лихтенберг назвал дневником; Скептик порекомендовал мне этот метод: записывать все подряд, наскоро…
Наполовину скрытый зеленью, я наблюдаю, как садик перед нашим домом, замысловато спланированный прежним владельцем, каждую неделю меняется: цветет то сирень, то боярышник, то собачья роза. Ландыши возле ведер для мусора. (Из дома доносятся голоса Анны, детей, все снуют, одновременно производя мешанину звуков. Требования со всех сторон. Мне это нравится.)
Еще — в самолете на Ганновер перекинулся в скат с тремя попутчиками, ездившими в Берлин поиграть в кегли. Побивший мою карту контригрок сказал: «У нас в Хагене все бурлит. На сей раз у Вилли получится».
У нас во Фриденау — через два года ему исполнится сто лет — много чего есть. Он расположен неподалеку от аэродрома, между доходными домами грюндерских времен прячутся затейливые клинкерные домики, дважды в неделю перед ратушей раскидывается базар — фрукты, овощи, рыба, яйца, зелень, — перед почтой круглый скверик, где на скамейках отдыхают старухи всех возрастов, на углу пивные и кафе в тенистых палисадниках; здесь мне никто не мешает, сидя на террасе, предвкушать и пережевывать предвыборную борьбу…
Разумеется, у зажиточного фермера. Уж это его изысканное высокомерие! Как он примеряет (на пробу) разочарованность. Слишком громко смеется. Как он пружинист, направленно нервен. Они не позволяют ему одержать верх. Оказаться правым. (Не притихнет ли и Скептик в своем подвале — ослабленный гриппом и незакаленный — из-за отсутствия публики?)
Тихое предвечерье. Разве что на углу Хандьери и Нидштрассе раздается сухой треск, определяемый Францем и Раулем так же сухо: «Классно! Опять два „фольксвагена“ врезались». (В комнате Рауля — вид которой, возможно, навел меня на мысль изобразить хаос в подвале торговца велосипедами Штоммы — возникает склад запасных частей: «дворники», ступицы, рули — потроха вдрызг разбитых машин.)
Теперь, в конце июня, сирени в нашем палисаднике нет и в помине. На базаре все как и каждый год: «Малосольные огурцы!» (Скептик надеется, что в подвале он будет меньше страдать от сенной лихорадки.) В 1871 году в Берлине было основано Акционерное общество по покупке и застройке земли. Будущий городской район Фриденау был тогда еще пашней. Одного из строителей звали Хэнель; теперь одна из улиц названа в его честь. (По поводу весеннего гриппа Скептика можно добавить, что он был легким.) Между сорока девятью березами (цифра точна) сидят на своем островке в центре кольцевого движения злые, усталые, изможденные старушки. Когда молодые девушки идут к почте напрямик через круглый скверик, двенадцать, а может и семнадцать, старушек критически оглядывают их и находят слишком молодыми, слишком сговорчивыми. Дети здесь никогда не играют — предпочитают ничейную землю.
Я жду на террасе, укрывшись за зеленью, пока не появится Скептик. (Раньше иной раз заглядывал Йонсон, чтобы посидеть и пооригинальничать.) Скептик приходит часто, стоит только позвать. Мы обсуждаем всякую всячину. Я советую ему не ложиться головой к сырой северной стене подвала; он советует мне при случае представить детям его хозяина Штомму и его дочь Лизбет.
Так как он жаждет узнать новости (из моего времени) — «Кто, как я, вынужден сидеть в подвале, весьма интересуется всякими сплетнями», — я рассказываю ему, в какой пивной встречаются члены революционной ячейки Фриденау, как один наш общий знакомый побывал на Кубе и вернулся разочарованный. Скептик грустно улыбается: «В мое время тоже существовал идеологический туризм». (Мои записи — про элегичного после нанесенной ему обиды Шиллера, про скат с разными партнерами — его мало занимают, зато новые взгляды Энценсбергера вызывают интерес; «А теперь что? Опять пишет стихи?»)
Сейчас мы с ним болтаем о сирени Штоммы, зажатой между сортиром и кроличьими будками. Я перечисляю названия кашубских деревень — Биссау, Рамкау, Фирэк, Кокошки, а Скептик, после вынужденной паузы по вине пролетающего над нашими головами «Супер 1-11», рассказывает о событии, произошедшем в войну — летом сорокового года: «Представьте себе, Штомма с помощью дочери засаливает бочку огурцов». И делает из этого вывод: «Поэтому всегда найдутся люди, которые возвращаются с новостями из ближайшего городка или с Кубы. Штомма, например, был на днях в Диршау».
Я спрашиваю: «Где же будет стоять бочка?» Бочка огурцов будет стоять — и пахнуть — в подвале Скептика. «Кстати, — говорит он, — последний остававшийся в Данциге практикующий врач-еврей, Курт Якубовский, незадолго до начала войны выехал на Кубу. Хотелось бы знать…» Я обещаю Скептику спросить у Эрвина Лихтенштайна, который все знает.
