Майкл долго молчал, пристально вглядываясь в лицо Роуан и чувствуя, как внутри его поднимается и заполняет каждую клеточку его существа волна любви к этой удивительной женщине.

– Да, ты была права, – наконец сказал он. – Я действительно плохо тебя знаю. Я очень люблю тебя, но, выходит, совершенно не понимаю.

– Это потому, что ты живешь и думаешь сердцем. – Роуан нежно коснулась его груди. – В этом причина твоей доброты и твоей наивности. Но я не такая. Во мне заключено такое же зло, как и во всех, кто нас окружает. Люди редко удивляют меня своими неблаговидными поступками. Злят, выводят из себя – да. Но не удивляют.

Майкл отнюдь не считал себя наивным. Но спорить ему сейчас не хотелось.

– Так вот, – продолжала Роуан, – после многочасовых размышлений о том, что же представляет собой моя сила – способность одним только мысленным проклятием разрывать кровеносные сосуды и нести людям смерть, – я пришла к выводу, что если и могу использовать ее во благо, то лишь для того, чтобы попытаться уничтожить это существо. Не исключено, что для энергии, которой обладает Лэшер, моя сила окажется не менее разрушительной, чем для любого живого организма.

– Мне такое и в голову не приходило!

– Каждый из нас должен думать своей головой. Я врач. Прежде всего и в первую очередь я – врач. И только потом – женщина и личность как таковая. И как врачу мне совершенно ясно, что это существо находится в постоянной связи с нашим физическим миром. Следовательно, оно познаваемо – познаваемо точно так же, как электричество было познаваемо еще в году этак семисотом от Рождества Христова, хотя в то время никто и понятия о нем не имел.

Майкл кивнул:

– Его параметры… Ты вчера спрашивала о его параметрах. И употребила именно это слово. Тебя интересует, обладает ли оно достаточной плотностью, чтобы до него можно было дотронуться?

– Да. Как оно выглядит в момент материализации? Что собой представляет? Ведь и моя сила тесно связана с физическим миром и действует по его законам. Значит, я должна определить и ее параметры тоже. – Гримаса боли вновь исказила лицо Роуан, но она сумела справиться с эмоциями и продолжила, правда уже почти шепотом: – Эта сила – мой жизненный крест. Точно так же, как сила, заключенная в твоих руках, стала жизненным крестом для тебя. И нам придется научиться их контролировать, чтобы иметь возможность самостоятельно решать, где и каким образом находить им применение.

– Согласен. Именно это нам и нужно.

– Я должна сказать тебе еще кое-что. Об этой старухе… О Карлотте…

– Это не обязательно. Можешь ничего не говорить, если не хочешь.

– Могу поклясться, что она знала… Предвидела, что все так и случится. И потому сознательно провоцировала меня.

– Но почему?

– Это было частью ее дьявольского плана. Я голову сломала, пытаясь понять ее замысел. Возможно, она хотела таким образом сломить мою волю, лишить меня уверенности в себе? Она часто играла на чувстве вины, чтобы разрушить личность Дейрдре. Вероятно, ту же тактику она использовала и против Анты. Но я не собираюсь тратить время на разгадывание планов Карлотты. Не этим нам следует сейчас заниматься. Старуха, Лэшер, твое видение… Без конца думать только о них это все равно что ходить кругами по одному и тому же месту. Так мы ни к чему не придем и ничего не добьемся.

– Мне кажется, я никогда не пойму, чего ты хочешь на самом деле.

Майкл достал сигареты. Всего три штуки. Он протянул пачку Роуан, но та отрицательно покачала головой.

– Настанет день, – сказала она, глядя Майклу в глаза, – когда мы с тобой сядем за стол, будем пить хорошее белое вино, пиво – все, что тебе будет угодно, и разговаривать. О Петире ван Абеле, о Шарлотте, о Джулиене и обо всех остальных. Но сейчас не время для этого. Сейчас я хочу отделить главное от второстепенного и реальность от мистики. И прошу тебя сделать то же самое.

– Идея ясна, – откликнулся он, хлопая себя по карманам в поисках спичек, пока наконец не вспомнил, что оставил их старику возле церкви.

Роуан вытащила изящную золотую зажигалку и дала ему прикурить.

– Суть в том, что, как только мы начинаем сосредоточивать на них наше внимание, в головах возникает полнейший сумбур и мы лишаемся способности действовать.

– Ты права. – Майкл вспомнил о времени, проведенном в полутемной спальне на Либерти-стрит, и о безрезультатных усилиях хоть что-то вспомнить и понять. И вот теперь он здесь, в том самом особняке, куда так стремился. Однако он лишь дважды отважился снять перчатки: чтобы коснуться останков Таунсенда и потрогать изумруд. Его пугала даже мысль о том, что можно обследовать таким образом весь особняк: собственными руками пощупать обивку мебели, деревянные косяки, столы, стулья, вещи, издавна принадлежащие Мэйфейрам… Не говоря уже о том, чтобы коснуться пресловутых кукол, о которых рассказала ему Роуан, или ужасных сосудов с их отвратительным содержимым…

– В наших головах возникает полнейший сумбур, и мы лишаемся способности действовать, – повторила Роуан, стараясь привлечь к себе внимание Майкла. – И главное, мы перестаем думать о себе, а именно это сейчас необходимо делать.

– Согласен, – ответил он. – Хотелось бы мне уметь всегда оставаться таким же невозмутимым. Узнать так много, сознавать, что тебе известна лишь половина правды, и не потерять при этом самообладания, не попытаться немедленно выяснить все до конца…

– Никогда не будь пешкой в чужой игре. В любой ситуации ты должен найти в себе силы и действовать так, чтобы сохранить максимум достоинства и самоуважения.

– То есть во всем стремись к совершенству?

– Что?

– Однажды в Калифорнии ты сказала, что нам следует стремиться к самосовершенствованию.

– Ну да, помню. И до сих пор так считаю. В любой ситуации я стараюсь найти наилучший выход из положения. И не нужно делать из меня монстра, если при каждом удобном случае я не впадаю в истерику. Не стоит думать, будто я не знаю о том, что сделала с Карен Гарфилд, доктором Лемле или той девочкой… Знаю. Поверь мне, отлично знаю.

– Но я не имел в виду…

– Вот именно, что имел. – В голосе Роуан прозвучали напряженные нотки. – От того, что я заплачу, лучше не станет.

– Роуан, пожалуйста…

– До встречи с тобой я проплакала целый год. С того момента, как умерла Элли. Потом рыдала уже в твоих объятиях. И когда узнала о смерти Дейрдре, тоже плакала – потому что никогда ее не видела и не говорила с ней… Плакала, плакала, плакала… И над Дейрдре в гробу, и над мертвой старухой.

Все. Хватит. Больше не хочу. Теперь у меня есть дом, семья, история моего рода, подаренная Эроном. У меня есть ты. И реальная возможность начать вместе с тобой новую жизнь. Так о чем же мне плакать, скажи на милость?

Она смотрела на него горящими глазами. Чувствовалось, что гнев и борьба с собственными эмоциями буквально испепеляют ее изнутри.

– Если ты не прекратишь, я сейчас сам заплачу, – взмолился Майкл.

Роуан невольно рассмеялась.

– Ладно, – уже с улыбкой сказала она. – Но если уж быть откровенной до конца, есть еще одна вещь, способная вызвать у меня слезы. Я заплачу, если… если потеряю тебя.

– Вот это другое дело, – шепнул Майкл и, прежде чем Роуан успела его остановить, коснулся ее быстрым поцелуем.

Она нетерпеливым жестом велела ему отодвинуться.

Майкл посерьезнел и, пожав плечами, приготовился слушать.

– Скажи мне, что ты собираешься делать? – спросила Роуан. – Я имею в виду тебя самого, а не тех людей из видения, которым от тебя что-то нужно. Что ты хочешь делать?

– Я хочу остаться здесь. Честно говоря, я вообще не понимаю, какого черта так долго сюда не возвращался.

– Вот это другой разговор. По крайней мере, я слышу от тебя нечто конкретное.

– Да уж, это точно. Знаешь, я сегодня прошелся по старым местам – по тем улицам, на которых вырос. Там все изменилось. Наш квартал никогда не отличался особой красотой, но сейчас… Сейчас от него просто ничего не осталось. Ну да что поделаешь, – поспешил добавить Майкл, заметив тревогу и озабоченность, блеснувшую в брошенном на него взгляде Роуан. – Для меня Новый Орлеан никогда не ограничивался Эннансиэйшн-стрит. Больше того, скорее это всегда был Садовый квартал, Французский и еще масса других прекрасных мест. Вот тот город, который я любил и люблю и куда я действительно рад вернуться.