Дорога снова побелела: начался снежный пояс Предела — перевала между Рилой и Пирином. Две ощетинившиеся горные цепи потянулись по обеим сторонам шоссе.

— Думали, Предел — предел, оказалось, что начало, — попробовал сменить тему Ангел, давая полный газ. Но все молчали.

Горы остались позади, снег тоже. Начался спуск в долину Струмы. Невысокие, пологие холмы были окутаны нежно-фиолетовой дымкой, о которой Тодор затосковал в Семкове. Собственно говоря, холмы были еще серые, невзрачные, и только опытный глаз угадывал пробуждение природы. Андрей поднял голову, поглядел удивленно в окно, спросил, где же Семково. Щеки его зарумянились от сна. — Погоди немножко, уже скоро дома будем.

Ангел продолжал прерванный рассказ, старательно подбирая слова, чтобы не во все посвящать мальчика.

— Сделали, что надо, полежала, к выписке дело шло. И тут одна из сестер, типун ей на язык, ляпнула ей, что детей не будет. С того дня не пила, не ела — затосковала. Только повторяла: «Зачем жить? Опять к нему… Одна-одинешенька. Не хочу. Лучше умереть». Остались кожа да кости. Врачи сказали, что не из-за… этого умерла, а не захотела жить, и все тут.

Ангел вздохнул и так сжал руль, что суставы побелели.

— Мы с ней выросли вместе, ровесники. Ребята ее во всех играх жалели — уж больно слабенькая была. Прозвище у нее в школе было Соломинка. А ишь какая сила в ней оказалась. Очень надо быть сильным, чтобы решиться не жить.

— Мама, кто это — Соломинка?

— Одна тетечка.

— А зачем она? Почему она не ела?

— Вот и подъезжаем.

— Она поэтому умерла? — настаивал на ответе мальчик.

— Да. И помолчи.

Ущелье кончилось. Последний поворот, и замелькали по обеим сторонам дороги дома, как птицы, опустившиеся на обочину.

Газик остановился перед домом деда Драгана.

На дворе полно народу, но тихо, все разговаривают шепотом.

Ангел помог внести багаж.

— Не уезжай, можешь понадобиться.

На бревне у пристройки увидели деда Драгана, безучастного ко всему, что происходит вокруг. Андрейчо радостно бросился к нему, обхватил руками за шею. Разжав его руки, Тодор отвел сына наверх.

— И ни шагу из комнаты!

— Почему? Разве фашисты пришли?

— С чего это ты взял? Просто будь здесь и не выходи. Понял? Поиграй один. — И он пошел вниз.

Слабый свет, проникающий через занавешенное окно, и мягкие лучи дрожащего язычка восковой свечи падали на ее нежное, действительно очень осунувшееся лицо. Выражение лица спокойное, глаза закрыты. Русые волосы зачесаны назад… Нет, не такой представлял он себе смерть. Подлинная смерть делает человека страшным. А Таска словно уснула. Только в уголках губ что-то затаилось — едва проступающая горечь последних мгновений. Нет, это не смерть. Смерть воплотилась скорее в черном платке тети Велики, завязанном огромным узлом под ее дрожащим подбородком. Сидя неподвижно у изголовья дочери, она молчала, уставившись в одну точку. Лицо спало, резко обозначились скулы. Подходили люди, выражая соболезнование, она молчала. И только когда подошел Филипп, уронила голову ему на грудь и разрыдалась, выкрикивая душераздирающим голосом:

— Фильо, Фильо! Ушла наша Таска! Оставила нас…

Кто потупился, кто отвернулся, не было мочи глядеть на материнскую муку.

А дед Драган все сидел на бревне у пристройки, по-прежнему безучастный к тому, что происходило в его доме.

Он не шелохнулся даже тогда, когда процессия вышла за ворота и направилась к кладбищу. Что-то болезненно ненормальное появилось в его взгляде. Наступил вечер, а старик все сидел, склонив голову набок, словно дремал. Не слышно было его ни на другой, ни на третий день. Заговорил дед Драган вечером третьего дня, склонившись над рюмкой ментовки, которую поставили перед ним, как только он появился в ресторане.

— Слушайте, люди! Я познал человека. Теперь я знаю о нем все. Ничто в нем от меня не сокрыто.

Сидевшие за соседними столами опустили глаза — ни смешка, ни улыбки: старика любили, несмотря на его чудачества.

— Человек — гость. Появляется из ничего и уходит… Конец! Черная прибирает его к себе. Ее население все множится. Кто не знает, слушайте меня! Ее населения больше, чем нас. Как дерево: его под землей больше, чем над землей… Так вот, живет человек, надрывается из-за своей и из-за чужой глупости. А чего ради? Был человек, нет его, конец. И Христос умер. И божья матерь умерла. Теперь даже говорят, что сам бог-дух умер. Что шумим-то столько, скажите вы мне, если все кругом — ложь вековечная! Даже если выше орла взлетишь, все равно в землю ляжешь. И там настает равенство. Вы меня спрашиваете: какое оно, равенство? И я вам отвечаю: равенство как равенство. Жизнь наша с червей начинается, червями и кончается. Только эта вот, — старик пяткой стукнул по полу, — вечная. Все умирает на ней. Через час ли, через год ли, через тысячи лет, а умирает. А она все та же. Глотает, глотает, и плохое, и хорошее, и ни слова ни о плохом, ни о хорошем. Скажи, Сивриев, истину говорю я?

Тодор позвал официанта: посчитай! — и повернулся к старику:

— Пойдем домой. Провожу.

— Ты, Тодор, никогда меня за ровню не считал и сейчас не считаешь. Я знаю. А черви-то одни есть нас будут — и тебя, и меня.

По селу прошел слух, что дед Драган сошел с ума. Но он продолжал, как и прежде, ходить в теплицы и самым добросовестным образом выполнять обязанности сторожа или, как он сам считал, материально ответственного лица. Никаких отклонений на работе у него не замечали, и тем, кто сталкивался с ним впервые, не казалась особенно странной его болтовня. Есть кое-какие странности в его жестах, в присказках. Да ведь кто теперь без странностей? Ушавчане, что ли, которые встают и ложатся с разговорами о своем многовековой давности вине или об об их «прародителе», геройском римлянине? Или югненские старцы, с утра до вечера сидящие на скамейках у ворот и рассказывающие друг другу небылицы?

А что же Илия?

Первым его делом, едва зарыли Таску, было пойти к Драго, приемщику на станции, и получить деньги за латук, а на следующий день со списком в кармане отправиться по селу, вербуя новых приверженцев в борьбе за получение частных огородов. Однако момент на сей раз он выбрал самый неподходящий. Кто стал бы с ним говорить после Таскиной смерти? Поэтому, в чьи бы ворота он ни постучал, ему отвечали, не открывая: «Иди отсюда и больше не лезь ко мне с этим делом». — «Но ты же обещал». — «Раньше — да, теперь — нет. Ступай себе. Я не согласен с нашими начальниками, открыто говорю, но чтоб с тобой в одном ряду числиться… Нет уж!» Двое из подписавших пришли узнать, отправил ли он «то» наверх.

— Какое «то»? — спросил он, будто не поняв, о чем речь.

— То, с фамилиями.

— А вам зачем знать?

— Вычеркни нас, мы не хотим.

— Поздно, уже послал.

Видя, что подписей больше не прибавится, он сочинил надлежащий текст, приколол к нему список, запечатал конверт и отправил заказным письмом куда следует.

XXIV

Зачем он им понадобился? Работы по горло, и на тебе! — является курьерша: «Филипп, тебя вызывают!» — «Кто? Зачем?» — «Вызывают». Так и не узнал, кто и зачем. Естественно — кто: председатель, партийный секретарь или главный агроном. Но кто из них и зачем? Скорей всего, Сивриев скажет, что делать в этой заварухе, затеянной Илией Чамовым.

Сегодня он поднялся еще раньше, чем обычно. Предрассветная тишина, небо серебрится, словно шелк, воздух свеж и еще неподвижен. Сами собой приходят воспоминания о детстве, о Таске, о их тогдашней Струме, то ласково поблескивавшей под палящим солнцем, то буйной, голосистой, с грохотом катящей камни по дну. Таска всегда звала его играть на берег, под шелковицу, которой уже давным-давно нет, поразговаривать. Какие там разговоры! Только и знали спорить. Чаще всего спорили о том, откуда берется Струма, кто ее «родители». «Она берется от дождя». — «Нет, из гор, — не соглашалась Таска, — нам в детском саду говорили». Он настаивал на своем, но и она не уступала. «Разговор» всегда кончался ссорой. Повзрослев, они иногда продолжали «спор» — в шутку, конечно.