На этот жесткий султанизм ответили насилием одновременно с разных сторон: отчасти — древние семьи, отчасти — сословие книжников, отчасти — озлобленное рытьем укреплений войско и измученные рекрутским набором, принудительными работами и податями крестьянские роды во главе с людьми низкого происхождения.[168] Не знатные слои, а выскочка добился победы, сверг династию и во время очередного распада империи на независимые государства заложил основы власти новой династии, которая вновь объединила империю. В конечном счете от этого опять-таки выиграли книжники, рациональная экономическая и административная политика которых снова стала определяющей для утверждения императорской власти, поскольку технически превосходила управление евнухов и фаворитов, с которыми шла постоянная борьба. Этому успеху книжников в значительной мере способствовал огромный престиж их знания ритуалов и протокола и владение письмом, считавшееся тогда своего рода тайным искусством.

Шихуан-ди ввел единую письменность, единую систему мер и весов, законов и административных регламентов. Он хвалился тем, что отменил войну[169] и установил мир и внутренний порядок, чего достиг, «трудясь днем и ночью».[170] От внешнего единства сохранилось не все. Однако самым важным была отмена феодальной системы и осуществление правления посредством чиновников, квалифицировавших себя личными способностями. Те патримониалистские новшества, которые при старом теократическом порядке осуждались книжниками как святотатство, были сохранены при реставрации династии Хань и, в конечном счете, оказались выгодны самим книжникам.

Возврат к феодализму происходил и гораздо позже. В эпоху Сыма Цяня (II век до н. э.), при императорах Чжуфу Яне[171] и У-ди, вновь пришлось уничтожать возродившийся феодализм, возникший уже из раздачи должностей принцам из императорской семьи. Сначала императорские министры-резиденты были посланы ко дворам вассалов для надзора за ними, затем назначение всех чиновников было передано императорскому двору, а затем (127 год до н. э.) произошел раздел ленов с правом наследования, чтобы ослабить власть вассалов. И, наконец, при императоре У-ди люди низкого происхождения (среди них бывший свинопас) были назначены на придворные должности, на которые прежде претендовала только знать. Знать резко протестовала против этих мер, однако книжникам удалось сохранить высшие должности за собой (124 год до н. э.). Позже мы увидим, какую роль в этой борьбе, определившей политическую и культурную структуру Китая, сыграло противостояние конфуцианских книжников с даосизмом, объединившимся тогда с аристократами, а позже — с евнухами: заинтересованные в сохранении своей магической власти, даосы враждовали с книжниками и выступали против распространения образования среди народа. Тогда эта борьба не получила окончательного разрешения. В сословной этике конфуцианства были очень сильны феодальные реминисценции. Сам Конфуций не говорил прямо, но подразумевал, что классическое образование, определявшее для него принадлежность к правящему сословию, в действительности не выходило за пределы господствующего слоя традиционных «древних семей», по крайней мере как правило. Даже выражение цзюнь цзы, «княжеский муж», обозначавшее получившего конфуцианское образование, изначально имело значение «герой», но у Конфуция стало означать «образованный»; оно возникает в эпоху сословного господства тех родов, которые благодаря наследственной харизме подтверждали свое право на политическую власть. Было уже невозможно полностью отказаться от нового принципа «просвещенного» патримониализма, согласно которому для занятия должностей, включая должность самого правителя, определяющими являлись исключительно личные заслуги[172]. Феодальные элементы социального порядка постоянно ослабевали, и, как мы увидим, во всех важнейших моментах именно патримониализм[173] стал основополагающей для духа конфуцианства структурной формой.

Как и повсюду в патримониальных государственных образованиях с неразвитой техникой сношений, здесь масштаб централизации управления также оставался узко ограниченным. Даже после утверждения чиновнического государства сохранилось не только противостояние «внутренних» чиновников, служивших в древнем императорском патримонии, и чиновников «внешних», т. е. провинциальных, но и различие их рангов. Несмотря на все новые неудачные попытки централизации, за исключением некоторого числа высших должностей в каждой провинции, патронат над должностями и особенно контроль над почти всем финансовым хозяйством в конечном счете остался за отдельными провинциями. С этим постоянно боролись во время всех крупных финансовых реформ. Ван Аньши, как и другие реформаторы, требовали реального финансового единства — чтобы все собранные налоги после вычета затрат на их сбор поступали в бюджет империи. Огромные транспортные сложности и интересы провинциальных чиновников постоянно срывали эти планы. Как видно уже по цифрам опубликованных кадастров, за исключением периодов правления особо энергичных правителей, чиновники постоянно занижали примерно на 40 % и размер облагаемой налогами земли, и число налогоплательщиков.[174] Конечно, предварительно вычитались местные и провинциальные расходы. Это приводило к резким колебаниям доходов, остающихся центральному фиску. В конце концов, он капитулировал: с начала XVIII века и до настоящего времени наместники — по крайней мере на практике — должны были, подобно персидским сатрапам, платить дань в установленном размере, и этот размер лишь теоретически мог быть изменен в случае необходимости. Об этом мы еще скажем. Фиксация налогов имела последствия для властного положения провинциальных наместников во всех сферах.

Они выдвигали на должности большинство чиновников округа. Само назначение осуществлялось центральной властью. Однако незначительное число официальных чиновников[175] приводит к выводу, что самостоятельно они не могли управлять своими огромными округами. При широчайших обязанностях китайского чиновника территорией размером в прусский округ (Kreis) было невозможно управлять должным образом даже при наличии сотни чиновников, а на нее приходился только один чиновник. Империя напоминала конфедерацию сатрапий во главе с понтификом. Формально — но только формально — власть находилась в руках провинциальных чиновников. После объединения империи императоры, со своей стороны, искусно применяли средства сохранения своей личной власти, свойственные для патримониализма: короткие сроки занятия должностей (официально — три года, после чего чиновника переводили в другую провинцию),[176] запрет чиновникам служить в родной для них провинции, запрет служить в одном округе родственникам и систематический шпионаж в виде так называемых «цензоров». И все это — в отсутствие подлинного единства управления. Принцип, согласно которому в центральных коллегиальных органах глава одного ямэня одновременно являлся членом других коллегий и подчинялся их главам, не позволял упорядочить управление и не способствовал его единству, особенно в отношении провинций. Как мы видели, отдельные крупные административные округа на местах заранее вычитали свои локальные расходы из налоговых поступлений и указывали ложные данные в кадастрах — за исключением времен сильных правителей. Поскольку провинции, в которых располагались войска или арсеналы, были финансово «пассивными», сохранялась запутанная система зависимости от доходов провинций с излишками. В остальном не существовало никакого надежного бюджета — ни центрального, ни провинциальных, а лишь традиционная апроприация. Центральная власть не имела ясного представления о финансах провинций — и мы увидим, к какому результату это привело. Вплоть до последних десятилетий договоры с иностранными державами заключали наместники провинций, а не центральное правительство, у которого даже не было органа для этого. Формально почти все действительно важные административные распоряжения исходили от наместников провинций, а на самом деле — от подчиненных им чиновников, причем неофициальных. Поэтому распоряжения центральной власти вплоть до настоящего времени рассматривались низшими инстанциями скорее как этически важные предложения или пожелания, нежели как приказы, что соответствовало понтификальной, харизматической природе императорской власти. Сразу видно, что даже содержательно они представляли собой скорее критику исполнения должностных обязанностей, нежели распоряжения. Отдельного чиновника лично можно было легко сместить в любой момент. Однако реальная власть центрального правительства от этого ничего не выигрывала. Принцип, запрещавший чиновникам служить в родных провинциях, как и требование менять каждые три года провинцию или должность, не позволил чиновникам стать независимой от центральной власти силой вроде феодальных вассалов, так что внешнее единство империи сохранялось. Однако оно достигалось тем, что эти официальные чиновники никогда не были укоренены в своих округах. Мандарин, который в сопровождении толпы сородичей, друзей и своих личных клиентов занимал должность в неизвестной ему провинции, диалект которой он, как правило, не понимал, даже с точки зрения языка чаще всего зависел от услуг переводчика. К тому же он не знал местное право, основанное на многочисленных прецедентных случаях, которые он не мог нарушить, поскольку они были выражением священной традиции. И потому он полностью зависел от наставлений неофициального советника, так же литературно образованного, как и он сам, но хорошо знакомого с местными традициями в силу местного происхождения — своего рода «духовника», которого он называл своим «учителем» и почитал, часто — с пиететом. Далее он зависел от своих неофициальных помощников, которые относились к неофициальному штабу чиновника — их оплачивало не государство, а он сам из своего кармана; на которых не распространялось требование служить на чужбине. Естественно, их он выбирал из числа родившихся в данной провинции кандидатов на должность, квалифицировавших себя для поступления на государственную службу, но еще не получивших должность. Не ориентируясь в ситуации, он мог или даже должен был полагаться на их знания местных людей и дел. А заняв пост губернатора в новой провинции, он зависел от знаний местности и дел, приобретенных начальниками остальных провинциальных ведомств,[177] которые все же имели перед ним преимущество в несколько лет знакомства с местной ситуацией. Совершенно понятно, что это неизбежно приводило к тому, что реальная власть находилась в руках тех неофициальных низших местных чиновников, контролировать и управлять которыми официальным чиновникам было совершенно не под силу; причем чем выше был их собственный ранг, тем менее это было возможно для них. Как центральные чиновники, так и назначенные центральным управлением местные чиновники слишком слабо ориентировались в ситуации на местах, чтобы действовать последовательно и рационально.