Связанное тело забилось снова. Она смотрела, не отрываясь, как перекатываются буграми мускулы — на плечах, на бедрах, на длинных стройных ногах. Даже теперь он мог разорвать веревки. Ей стало страшно. Но бойкий солдатик уселся мужчине на плечи, и через несколько мгновений опасность миновала — пленник затих окончательно.

— Ну как, — сказал, обращаясь к нему, благоразумный сержант, — если мы вас развяжем — даете обещание, что уйдете и не будете больше буянить?

— Здесь, в доме, я не позволю его развязывать! — крикнула женщина. — Я ему ни на грош не доверяю!

Все примолкли.

— Можно вынести наружу и там развязать, — сказал резвый солдат. — А если вздумает баловать, тогда позовем полицию.

— Да, — сказал сержант. — Можно и так. — И другим, полным суровости голосом опять обратился к пленнику: — Мы вас снаружи развяжем, а вы наденете пальто и без шума уйдете — договорились?

Мужчина не отозвался; он лежал, как связанное животное, широко открыв темные, блестящие глаза. Минута прошла в озадаченном молчании.

— Ладно, порешили, — раздраженно сказала женщина. — Выволакивайте его отсюда без долгих разговоров, и будем дом запирать.

Солдаты так и сделали. Подняв мужчину, они вчетвером неуклюже вынесли его на безлюдную площадь перед трактиром; за ними, неся пальто и кепку, вышла хозяйка. Молодые солдаты проворно сдернули с ног пленника подтяжки и поскорее юркнули в дом. Они были в одних носках, а звезды на дворе обжигали холодом. Они сгрудились в дверях, выглядывая наружу. Мужчина недвижно лежал на холодной земле.

— Ну вот, — понизив голос, сказал сержант, — теперь вы, хозяюшка, идите в дом, а я ему малость ослаблю узел — дальше он сам сумеет распутать.

В последний раз она взглянула на растерзанного, связанного по рукам и ногам мужчину; он уже сидел на земле. Потом вошла в дом, и тотчас вслед за нею — сержант. Слышно было, как они запирают двери и закладывают ее на засов.

Мужчина, сидя на земле, задвигался, напрягся, пытаясь ослабить веревку. Но даже сейчас высвободиться оказалось не так-то просто. Со связанными руками, он не без труда поднялся на ноги, подошел к старой каменной ограде и стал тереть веревку о неровный ее край. Веревка — в сущности, косица, сплетенная из травы, — быстро разлохматилась, лопнула, и мужчина сбросил с себя путы. Он был весь покрыт ушибами. Болели руки, исполосованные веревкой. Он медленно растер их. Потом поправил на себе костюм, нагнулся, надел кепку, кое-как натянул пальто и побрел прочь.

Очень ярко горели звезды. Размеренно пульсировал в ночи чистый, как хрусталь, луч маяка под утесами. Точно во сне, мужчина брел по дороге мимо кладбища. Потом остановился и долго стоял, прислонясь к какому-то забору.

Очнулся он от того, что у него сильно замерзли ноги. Он встряхнулся, собрался с мыслями и в ночном безмолвии повернул назад, к трактиру.

Трактир стоял, погруженный в темноту. На кухне, правда, горел свет. Мужчина помедлил в нерешительности. Потом тихонько приналег на дверь.

К его удивлению, дверь оказалась незапертой. Он вошел и неслышно притворил ее за собой. Спустился с приступка, обогнул стойку и шагнул в освещенную кухню. В кухонной плите потрескивали ветки дрока; перед плитой сидела его жена. Широко разведя колени, она устроилась прямо перед плитой на стуле, придвинутом к решетке. Когда он вошел, она оглянулась через плечо, но ничего не сказала. И опять уставилась на огонь.

В маленькой, узкой кухне было тесно. Мужчина бросил кепку на стол, покрытый желтоватой клеенкой, и примостился спиной к стене возле очага. Жена его сидела, все так же разведя колени, опираясь ногами на стальную решетку и уставясь в огонь немигающим взглядом. Ее кожа была гладкой и розовой в бликах огня. Все в доме сверкало чистотой. Мужчина тоже сидел молчаливо, понурив голову. Так текли минуты.

Каждый ждал, когда другой заговорит. Женщина наклонилась вперед, засовывая торчащие хворостины глубже в печь сквозь прутья решетки. Он поднял голову и взглянул на нее.

— Все спать легли, что ли? — спросил он.

Но она наглухо замкнулась в молчании.

— Холодина-то какой на улице, — заметил он, словно рассуждая сам с собой.

И положил руку — большую, рабочую, но хорошей формы руку — на жарко начищенную крышку плиты, черную и гладкую, как бархат. Женщина упорно не поворачивала головы в его сторону, но сама нет-нет да и косилась на него незаметно, краем глаза.

Мужчина, напротив, не сводил с нее блестящих глаз с расширенными, мерцающими, словно у кота, зрачками.

— Я бы в любой толпе распознал тебя, — сказал он. — Хоть и не ожидал, что ты эдак раздобреешь. Ишь, как хорошо поправилась.

Она еще несколько секунд хранила молчание. Потом, не вставая, круто повернулась к нему лицом:

— Погулял пятнадцать годочков да и припожаловал как ни в чем не бывало? Кто ты есть после этого, сам посуди? Думаешь, я не слыхала, как ты время проводил — и в Батт-сити, и еще кое-где?

Он и теперь не отвел от нее безмятежного, до прозрачности ясного взгляда.

— Да, — сказал он. — Ездит народ туда-сюда, временами и до меня о тебе кой-чего доходило.

Женщина гордо выпрямилась.

— И что же это тебе на меня клепали? — величественно произнесла она.

— Почему клепали? Просто рассказывали, что, дескать, живешь — не тужишь, дела идут отлично, и всякое такое.

Голос его звучал сдержанно, ровно. В ней с новой силой всколыхнулся гнев. Но она подавила его — отчасти, сознавая, что собеседник небезопасен, но больше, пожалуй, оттого, что так безбожно красива была эта голова, эти прямые, словно нарисованные, брови; она не в силах была ожесточиться.

— А вот мне про тебя говорили другое, — сказала она. — И больше говорили дурного, чем хорошего.

— Вполне возможно, — согласился он, глядя на огонь. «Давненько не видел, как горит дрок», — подумалось ему. Они помолчали; хозяйка наблюдала за выражением его лица.

— И ты еще называешь себя мужчиной! — проговорила она, скорее не с гневом, а с презрительной укоризной. — Бросить женщину, как ты меня бросил, не заботясь, что с ней будет, а после этого объявиться, и, главное, молчком, как будто так и надо.

Он подвинулся на стуле, расставил ноги и, опершись руками на колени, упорно продолжал смотреть в огонь, ничего не отвечая. Черноволосая, коротко стриженая голова его очутилась так близко от женщины, что она чуть не отпрянула назад, точно он мог ее укусить.

— Это, по-твоему, называется вести себя как мужчина? — повторила она.

— Да нет, — отозвался он, подталкивая пальцами в огонь концы веток. — Как это называется? Как ни назови, оно вроде бы ничего не меняет.

Она наблюдала за каждым его движением. Молчание, которым прерывался их разговор, с каждым разом тянулось все дольше, хотя ни он, ни она не сознавали этого.

— А все же интересно знать, как ты о себе понимаешь! — запальчиво, с обидой воскликнула она. — Просто интересно — за кого ты себя принимаешь? — Возмущаясь, она откровенно недоумевала.

— Что ж, — сказал он и, подняв голову, оглянулся на нее. — Пускай другие отвечают за свои прегрешения, а я уж за свои как-нибудь отвечу сам.

Ей как будто сердце охватило горячей волной, когда он поднял к ней лицо. Она отвернулась, тяжело дыша, едва сохраняя власть над собой.

— Ну а меня ты за кого принимаешь? — с откровенной беспомощностью спросила она его.

Подняв к ней лицо, он скользнул взглядом по мягкой округлости ее щек, по пышной, мягко вздымающейся груди.

— За женщину в самом лучшем виде, — отвечал он с той немногословной прямотой, которая всегда имела такую власть над ней. — Экая стать, я таких нигде не встречал, провалиться мне, да притом и краля такая. Вот не думал, что ты так приятно раздобреешь, — ей-ей, не думал, не гадал.

Горячая волна залила ей сердце под пристальным взглядом этих агатовых, блестящих глаз.

— Как же краля, то-то ты пятнадцать лет любовался!

Он сидел, не отвечая, смотря на нее все так же напряженно-внимательно.