— Ты еще не проснулся? — шептала она и, приложив свою холодную руку к его щеке, рассмеялась, заметив как он вздрогнул. Новое выражение промелькнуло в его взгляде. Когда он испуганно посмотрел на нее, она отвернулась, опустив глаза.

— Кто тут? — раздался голос бабушки из-за ширм. — Это девочки? Мери приехала с вами?

Мери, как будто только и дожидалась этого вопроса, появилась в дверях в белом переднике.

Она стрельнула своими черными глазами на Джека, потом на бабушку.

— Здравствуй, бабушка, — сказала Мери, направляясь за ширму, чтобы поприветствовать старуху. Близнецы послушно последовали ее примеру. Мери вернулась из-за ширмы и поздоровалась с Джеком; при этом так прямо и откровенно взглянула ему в глаза, что он смутился. Она смущала его больше, чем Моника. Моника тоже вышла из-за ширмы и стояла рядом, отставив ножку и наблюдая.

В следующее мгновение все они исчезли.

— Потуши свечку! — приказала бабушка. Он пошел и погасил огонь; потом уселся в кресло. Больной зашевелился. Джек подошел успокоить его. С минуту больной постонал, затем снова воцарилась тишина. Мальчик заснул на твердом стуле.

Он проснулся. Была полночь. Герберт ворочался.

— Ты хоть минуту спал, Герберт? — прошептал он.

— Моя голова, голова! Она так трещит!

— Ничего, старина, пройдет! Не обращай внимания!

Было уже половина второго, когда неожиданно появилась Мери с подносом в руках и принесла для Джека какао, а для Герберта аррорут[2]. Она кормила Герберта с ложки, он глотал, по-видимому не сознавая ничего.

— Как случилось несчастье? — прошептал Джек.

— Лошадь швырнула его об дерево.

— Хоть бы Ракетт вернулся.

Мери покачала головой, и оба умолкли.

— Сколько тебе лет, Мери? — спросил Джек.

— Девятнадцать.

— А мне в конце месяца будет восемнадцать.

— Знаю, но я гораздо старше тебя.

Джек взглянул на ее удивительное смуглое лицо. В ней чувствовалось какое-то своеобразное, только ей присущее, смиренное самодовольство.

— Она, — Джек кивнул головой по направлению к бабушке, — уверяет, что старит унижение.

Мери рассмеялась.

— В таком случае мне тысяча лет.

— Зачем же ты унижаешься?

Она медленно подняла на него глаза и снова в нем шевельнулось что-то горячее, при виде ее необыкновенного, смуглого, смиренного, и все же такого уверенного лица.

— Какая есть! — ответила она с загадочной усмешкой.

— Смешно быть такой, — ответил он и смутился. Он подумал о вызывающей дерзости Моники.

— Какая есть, такая и есть, — все с той же удивительной, терпкой, но доверчивой улыбкой, ответила Мери, уходя с подносом и свечкой.

Джек был рад ее уходу.

Наиболее тяжкая часть ночи. Ничего не произошло — и это-то, может быть, и было самое плохое.

Мысль о Монике повергла душу Джека в субъективный трепет, мысль о Мери — в объективный, то есть Моника была до известной степени в нем, его частицей, его кровью, — как сестра; а Мери — вне его, как, например, юный темнокожий, — но обе владели его душой. И все же он был одинок, один на всем белом свете.

Медленно проходила ночь. И жуткие мысли роились в голове мальчика, мысли, отделаться от которых он был уже не в силах. Ему казалось, что этой ночью он попал в какую-то непролазную чащу. И что выхода из нее нет. Он понимал, что никогда больше из нее не вылезет.

От страха он проснулся. Что это — уже первые лучи зари? Больной зашевелился. Джек быстро подошел к нему.

Герберт открыл глаза и молча посмотрел на Джека. Сознательный, но мгновенно снова потухший взгляд. Больной застонал, видимо опять страдая. Что с ним случилось? Он вертелся, бредил, боролся. Затем впал в холодное, безжизненное молчание, как будто бы умирал. Словно он сам или что-то в нем решило умереть. Джек безумно испугался. Со страху он размешал немного водки с молоком и попробовал влить эту смесь с ложки раненому в рот. Живо принес с огня горячий камень, завернул в одеяло и положил в постель.

Затем сел, взял осторожно руку больного и проникновенно нашептывал ему: — Вернись, Герберт, вернись, вернись! — Он всей силой своей воли повелевал неподвижно лежащему «рыжему». Сидел и бодрствовал с нечеловечески сконцентрированной, в одну точку направленной волей. В глазах Герберта снова мелькнула жизнь. «О боже, — подумал Джек. — Я тоже умру. Я сам когда-нибудь умру. Какова будет моя жизнь до тех пор, пока я не умру? Какая жизнь находится между мной и моей смертью?» Он не знал этого. Знал Только, что что-то должно быть. Что он находился в дебрях чужой страны и что он один. И знал, что должен выйти на дорогу, что дорога должна быть найдена.

Как хорошо очутиться снова на воздухе! Невыразимо хорошо! Комнаты были как гробы.

Мери пришла с рассветом и застала Герберта спящим, а Джека, погруженным в созерцание больного.

— Иди спать, Бо, — тихо сказала она, положив ему руку на плечо.

Джек испуганно посмотрел на нее, как будто она представляла собой частицу этой жуткой темноты. Он хотел бодрствовать, а не спать.

Он стоял во дворе и осоловелыми глазами любовался чудным ранним утром. Затем, раздевшись до пояса, направился к колодцу.

— Полей-ка мне, Ленни! — крикнул он, подставляя голову под насос. Как чудесно было крикнуть кому-нибудь! Ему необходимо было кричать. И Ленни кинулся качать изо всех сил, как маленький бесенок.

Когда Джек из-за полотенца снова выглянул на свет, он увидел небо, озаренное желтым светом, и чуть красноватый горизонт. Все было свежо, полно жизни.

— Будем сегодня утром играть в обезьян, — крикнул Ленни.

Джек покачал головой и растер полотенцем свои белые плечи. Ленни, стоявший рядом в коротенькой фуфайке и штанишках, с интересом наблюдал за ним.

— Можешь отгадать загадку, Ленни? — спросил Джек.

— Постараюсь, — охотно ответил Ленни, а Гог и Магог даже подскочили от удовольствия.

— Что такое Бог? — спросил Джек.

— Ну знаешь, если отец тебя услышит!.. — ответил Лен, неодобрительно покачав головой.

— Да я серьезно! Представь себе, что Герберт умер бы? Я хочу знать, что такое Бог!

— Могу сказать, — заявил Лен. — Бог — это высший закон.

Джек призадумался. Закон выше законов государства! Такой ответ его не удовлетворил.

— А что такое я сам?

— Еще чего! Если ты не поспишь вторую ночь, совсем рехнешься!

— Загадай мне! Загадай мне! — приставал Гог.

— Хорошо. Что такое успех, Гог? — улыбнулся Джек.

— Успех — успех, н-да, успех…

— Успех — это когда ты отрастишь себе большое пузо и на нем будет болтаться цепочка от часов, как у купцов, и еще когда ты сможешь болтать столько вздору, сколько захочешь, — с восторгом вмешался Лен.

— Это была моя загадка! — накинулся на него Гог.

— Спроси меня, спроси меня, Джек! — вопил Магог.

— Что такое неудача?

— Когда у тебя стопчутся подошвы, нечем подвязать штаны, а ты потащишься в кабак и будешь дуть там подонки пива, — хрипел Лен, отстраняя Гога.

— А сам-то ты можешь ответить? — крикнул Лен.

— Нет!

Наглость такого заявления изумила близнецов и они быстро исчезли. Ленни уселся на трехногий стул доить коров и заявил, что успех приходит к тому, кто работает и не пьет.

— Взгляни-ка на Бо, он похож на сову, — сказала за завтраком Грейс.

— Почему вы зовете его Бо? — спросил Лен.

— Нет, на девочку. У него от бессонницы глаза стали вдвое больше, — сказала Моника.

— Ты бы пошел поспать, Джек, — предложила миссис Эллис.

— Поспи немного, — посоветовал мистер Эллис, — тебе сегодня утром и делать ничего не надо.

С наступлением жары Джек опять осовел. Он только наполовину слышал то, что говорилось. Девочки были очень внимательны к нему. Мери отсутствовала; она дежурила при Герберте. Но Моника и Грейс прислуживали ему, как своему господину. Это было ново для него: Моника — вскакивающая, чтобы взять его пустую чашку и снова принести ее полной; Грейс, настоявшая на том, чтобы для него открыли какую-то особенную банку варенья.